График. Карикатурист

Родился в 1902 г. в Ростове-на-Дону.
Учился в Ростовском художественном училище. Работал в Донских “Окнах РОСТа”, Политпросвете и Ростовском отделении Госиздата.
Иллюстрировал сказки Андерсена, бр.Гримм, М.Салтыкова-Щедрина; книги К.Чуковского, И.Ильфа и Е.Петрова, В.Катаева и др.
Работал в журнале “Крокодил” (1922-1940), сотрудничал во многих журналах и газетах “Правда”, “Рабочая газета”, “Комсомольская правда”, “Гудок” и др.
Первый раз арестован в июне 1940 г. в Москве. Приговорен к 8 годам ИТЛ. Отбывал в Соликамске. Работал художником. Сделал серию акварелей, посвященных Великой Отечественной войне. Оформил клуб МВД, выполнил много живописных и графических работ для Соликамского краеведческого музея.
Освобожден 4.01.1948 г. без права проживания в ста городах страны. Поселился в городе Кимры. В декабре 1948 г. без предъявления обвинений отправлен на пожизненное поселение в город Северо-Енисейск. Здесь участвовал в оформлении нового рабочего клуба, работал клубным художником.
В 1954 г. реабилитирован.
1954 – 1959 Активно сотрудничает в журнале «Крокодил». Занимается книжной иллюстрацией.
Умер в 1959 г. в Москве.

“КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ РОТОВ…
В кругу друзей и товарищей по работе он был более известен под другим именем — Костя Ротов.
Его почитатели (а их тысячи) тоже называли его ласкательным именем Костя. Хотя многие из них не были с ним лично знакомы. Хотя не знали его в лицо.
— Видал последнюю карикатуру Кости Ротова?
— Ну, до чего смешно нарисовал Костя Ротов!
— Ох, и талантлив Костя Ротов!
В это время знаменитый советский художник-карикатурист Константин Павлович Ротов сидел у себя дома (или в редакции) за столом и рисовал. Рисовал и улыбался.
Он всегда улыбался.
И всегда рисовал. Улыбка зависела от рисунка.
Если это шутка, дружеский шарж, юмористическая зарисовка — Ротов смотрел на мир мягко, с хитринкой, по-детски. При этом глаза его искрились доброй, лукавой улыбкой.

Вдруг гасли огоньки в глазах художника, на его лице возникала другая улыбка — жесткая, сердитая, ехидная. Значит, Ротов кого-то разоблачает, клеймит позором, высмеивает. Значит, вот-вот из-под его всегда боевого, всегда острого карандаша появится этот сатирический рисунок.
А это что такое? И не шарж, и не карикатура. Странный рисунок, необычный для творчества Ротова.
Это — бланк санатория и медицинская справка. В чем дело? Почему карикатурист занялся такой работой?
Дело было в Сочи. В приморском санатории, где мы, группа крокодильцев, отдыхали. Завтра должен сюда приехать еще один новый товарищ — Борис Григорьевич. Надо его встретить шуткой. Надо его разыграть.
Если надо, так надо! В таких проказах Костя Ротов никому не уступит первого места. Он сидит весь день (даже не пошел на пляж), весь вечер (не пошел на прогулку) — готовит всякого рода справки и документы, чтобы разыграть Бориса Григорьевича.
Делал он это с восторгом, с увлечением. Так Ротов делал все, так он жил и работал. И надо было посмотреть, как он искренне радовался, когда шутка удавалась. Радовался, как шалун-мальчишка.

Вспоминается еще такой случай. На даче, где жил Ротов, был маленький огород. Вместе с другими дачниками, соседями Ротов приобрел рассаду каких-то необыкновенных помидоров. Вскоре на грядках зазеленели помидоры. Зазеленели, но не краснеют. Лето выдалось прохладное, пасмурное.
Однажды на рассвете, когда все соседи еще спали спокойным дачным сном, Ротов с краской и кисточкой забрался в свой маленький огород и (при этом, конечно, лукаво улыбаясь) нежно покрасил щечки помидоров.
Утром у соседей переполох. У Ротова помидоры покраснели, а у нас нет!! Ротов от души веселился. Вместе с ним веселились и соседи, которые в конце концов узнали, что их разыграли.
Мы привели эти эпизоды потому, что они показывают характер Ротова, его жизнерадостность, его настроение, всегда бодрое, радостное, веселое.
Он любил жизнь. А поэтому любил смех.
Он любил людей. А поэтому хотел, чтобы люди смеялись.

Он был автором многих смешных рисунков, безобидных, чисто юмористических.
Это был не смех ради смеха. А смех ради людей. Ради советского человека. Чтоб жизнь его была краше. Чтоб работа ему была милей.
Вот так — и только так — надо относиться к юмористическим произведениям Ротова.
В трамвае. Какой-то нагловатый гражданин, чтоб не упасть при вагонных толчках, держится за чью-то бороду.
— Гражданин, вы ведь за мою бороду держитесь.
— Пустяки! Я через три остановки выхожу!
Здесь нет глубокой мысли. Просто смешная шутка. Очередная улыбка Ротова. Но все же…
Нам кажется все же, что и в этой как будто безобидной шутке спрятана острая шпилька против тех нахальных субъектов, которые ради собственной выгоды, ради собственного благополучия готовы схватить вас за бороду, за душу, за сердце.
Вы, конечно, знаете Муру. Это девица со стандартной прической, стандартной речью, стандартными мозгами.
Ее не мог не заметить Ротов. Вот она стоит у дверей парикмахерской с молодым человеком. Он явно влюблен в Муру. И она отвечает ему:
— Подождите меня здесь. Я скоро выйду.
Он, конечно, подождал. И вот второй рисунок. Из парикмахерской выходят четыре девицы. Все одинаково одеты. Все одинаково причесаны. Все одинаково разговаривают.
Молодой человек растерян:
— Простите, которая из вас Мура?
Это — юмор. Но тут же элементы сатиры. Ротов по натуре юморист. Он любит рисунок-шутку. Но при его темпераменте, при его общественной жилке ему порой трудно удержаться, чтобы не превратить свою юмористическую улыбку в ироническую и даже саркастическую.
Отец с сынишкой в зоопарке. В клетке — обезьяна. Как будто юмористический рисунок.
Отец объясняет мальчику:
— Это шимпанзе. Он наш близкий родственник.
Юмореска, не правда ли? Шутка — и больше ничего. Но под рукой Ротова маленькая шутка превращается в фельетон. Мальчик спрашивает у отца:
— Почему же ты не устроил его у себя на службе?

Посмотрите внимательно на рисунок. Главное, пристально на папашу. Да, скажете вы, это типичный бюрократ, чиновник, который не понимает — «как не порадеть родному человечку?» И даже такого «близкого» родственника, как шимпанзе, он бы обязательно устроил у себя на работе. Гротеск? Да. Но в этом жанре допустимы гротески, преувеличения, сгущение красок.
Говоря о творчестве Ротова, вспоминая весь его жизненный путь, нельзя не отметить одну характерную черту. Он любил и умел рисовать положительные явления нашей действительности. И тут опять сказывается его большая любовь к советскому человеку, к нашей социалистической Родине.
Не могу поэтому умолчать о таком характерном для Ротова рисунке, как «Папанин вышел на улицу купить папирос». Дело не в Папанине и папиросах, а в том, что в ту пору Советская страна была взволнована зимовкой папанинцев. Как это показал художник? Табачный киоск, к нему приближается Папанин. А в это время советские люди запрудили вокруг все улицы и переулки, некоторые влезли на деревья, на фонарные столбы, на крыши. Все приветствуют героя.
Это один из самых лучших массовых и вместе с тем лирических рисунков Ротова. Не ошибусь, если скажу, что именно Ротов является у нас родоначальником массовых рисунков, в которых показано большое множество людей. При этом он иногда (опять-таки лукаво улыбаясь) «баловался» и некоторым людям придавал черты знакомых и товарищей — даже автор этих строк не раз участвовал в «толпе», нарисованной Ротовым.
И писатель и художник должны жить жизнью народа, вместе с ним радоваться и печалиться. В этом отношении Константин Ротов показывал пример другим мастерам. Он живо откликался на все события нашей действительности теплыми, сердечными, лирическими рисунками.
В стране — большой размах жилищного строительства. И сразу появляется рисунок «Старое в новом». Многоэтажный дом. На верхнем этаже старушка. А внизу пожарная каланча, которая намного ниже дома. Пожарник кричит старушке:
— Эй, бабушка! Глянь-ка кругом: не горит ли где чего?…
Из очередного рейса в космос на ракете возвращается собачка. Все звери и птицы в лесу радостно приветствуют ее, пляшут, аплодируют, подносят цветы.

Вслед за тем в советской печати появляется веселый, радостный рисунок Ротова. Американский фермер и советская колхозница-доярка, оба скачут в двуколках, запряженных коровами: кто кого перегонит?
— Держись, корова из штата Айова!
Мы должны сказать и о другой улыбке Ротова — о сатирической.
Тут самая разная тематика. Всего не перечесть. Одно можно сказать с полной уверенностью: не было такого вопроса, не было такой проблемы, мимо которых прошел бы равнодушно Ротов. Он не был равнодушным гражданином нашей страны, он был бойцом. Он боролся силой острого оружия, оружием смеха.
Вот типичный ухажер, пошляк, негодяй, «искатель крепких брачных уз». На бульварной скамейке он делится своими «горестями» с приятелем:
— Понимаешь, разговорились с женой, то да се, оказывается, мы уже были в позапрошлом году женаты.
А как не взять под обстрел подхалимов? «Первый выезд начальника на лыжах». Подхалимы-подчиненные приготовили шубу, вино, закуску, подпиливают елочки на пути начальника.
И другой рисунок на эту же тему. Подхалим держит в руках новенький костюм, шляпу, галстук и приказывает сторожу бахчи или огорода:
— Одень пугало поприличней: начальство приезжает!

Много рисунков посвящено вопросам искусства, архитектуры. Очень метко высмеяны скульптурные пугала, дома, похожие на торт, и халтурно, безвкусно разрисованные коврики.
Карандаш художника заострен против мещан, против всяких идеологических вывихов.
Противный молодой человек, бездельник и пустомеля, обращается к гадалке:
— Погадай, бабушка, за какие такие пережитки меня не хотят принимать в комсомол?
По-своему, по-ротовски решал он и большие экономические вопросы.
Совнархозы и причуды местничества. Несколько бюрократов бегут по полю, гонятся за зайцами и ставят на них печати — «Н-ской области». Тут же плакат — «В чужие области не забегать».
Не всегда он рисовал на собственные темы. Но всегда можно было угадать, что именно вот этот рисунок сделал Ротов. Он обогащал тему, развивал ее, делал ее острее, смешнее.
Всю жизнь он много работал.

Он вырос в трудовой семье. Отец, донской казак, долгие годы работал в Ростове-на-Дону в конторе больницы.
Окончив городское пятиклассное училище, Костя Ротов поступил в Ростовское художественное училище.
Задолго до окончания училища первые карикатуры четырнадцатилетнего художника были напечатаны в петроградском журнале «БИЧ».
С этого момента началась постоянная работа Ротова в печати. С первых же дней установления Советской власти на Дону он начал активно работать в ДонРОСТА, политпросвете и Ростовском отделении Госиздата.
Страшась анкетного стиля, не буду перечислять, где и когда работал потом Константин Павлович. Работал много, усердно, с увлечением, с улыбкой.
С 1922 года до последнего дня своей жизни активно, энергично, хорошо работал в «Крокодиле». Одновременно печатался в «Правде», «Рабочей газете», «Комсомольской правде», «Гудке», «Прожекторе», «Огоньке», «Смехаче», «Лапте» и т. д., и т. д.
Иллюстрировал много книг советских писателей — К. Чуковского, С. Михалкова, Ильфа и Петрова, В. Катаева, И. Уткина и других.
Всегда, везде и всюду расточал свои улыбки этот замечательный художник и человек.
Можно ли забыть Костю Ротова и его улыбку?

Г. РЫКЛИН
Предисловие к художественному альбому К.П.Ротова,
выпущенному изд. “Советский художник” в 1961 г.

Из воспоминаний Евгения Гурова:

“Мне позвонил Виталий Стацинский из «Веселых картинок»:
— С тобой хочет познакомиться Ротов.
Я ответил длительной паузой. Просто, как сказал классик, «в зобу дыханье сперло». Со мной хочет познакомиться Ротов! Ротов, рисунки которого я знаю с детства. Вырезал их из «Крокодила» и других журналов. Ротов, который так здорово проиллюстрировал «Капитана Врунгеля» и «Старика Хоттабыча»!
На другой день я познакомился с Константином Павловичем.
— Мы с твоим папой знакомы были давно,— сказал карикатурист.— По Союзу художников. А вот подружились в Северо-Енисейске. В ссылке. А до того по 8 лет провели в лагерях. Я в Соликамске, а папа твой на Колыме. В Севере-Енисейске у нас была хорошая, дружная компания. И комсомольский руководитель, и инженер, и даже протоиерей… Папа твой работал в клубе художником. Я тоже там подвизался. Мы как могли старались скрасить быт ссыльнопоселенцев. Устраивали в клубе веселые встречи Нового года. Даже с карнавалами. Однажды украсили зал дружескими шаржами на ссыльных и даже на местных милиционеров. Я нарисовал, а папа сочинил эпиграммы. Все очень веселились. А на другой день пришел Саша бледный и расстроенный: «Как бы нам, Костя, снова в лагерь не угодить. Разговоры идут по городу, что шаржи наши— издевательство над работниками советских органов милиции». Но, к счастью, разговоры скоро стихли и все обошлось…

Я стал бывать у Ротова. Лагерь и ссылка не убили в нем огромного чувства юмора. Интереса ко всему новому и просто мальчишеской любви ко всякой технике.
Построили новый мост в Лужниках — и Константин Павлович поехал посмотреть. Появились кухонные комбайны — и Константин Павлович немедленно приобрел. Сам возился с.комбайном. Впрочем, недолго. Что-то случилось с этой замечательной машиной, и она стала расшвыривать мясной фарш по всей кухне. К великой, впрочем, радости Кисы-Муры, ротовской любимицы.
Новый фотоаппарат оказался непригодным для съемки с близкого расстояния, а Ротову, обожающему все живое, надо было снимать и насекомых. Муравьев, к примеру. И пришлось купить другой аппарат. Более совершенный.
Я не расспрашивал Константина Павловича о пережитом, но иногда в разговоре он касался этой темы:
— Когда меня арестовывали, уходя из дома, я сказал своим, что вины за мной никакой нет. Что, конечно, во всем разберутся, и я скоро вернусь домой…
Точно такие слова я услышал от отца. Теперь-то я знаю, что с этими словами уходили миллионы людей. Но возвращались они очень не скоро, а многие не вернулись вовсе.
Константин Павлович рассказывал:
— Следствие вел Влодзимирский — высокий, стройный красавец. Он сажал меня, перед собой. Придвигал к моему лицу настольную лампу и направлял свет мне в лицо. Мощная лампа так сильно светила и грела, что, казалось, вот-вот глаза лопнут. Потом он снимал с руки часы и аккуратно клал их на стол. Я знал — будет бить. А он не просто бил, а пытал, да так, что и вспоминать об этом страшно. Иногда он на сутки (!) запирал меня в маленькую камеру-шкаф. Там не то что лечь, сидеть было нельзя. Только стоять. Сутки… Одно время он держал меня в одиночной камере. Для меня это тоже было пыткой. Я тяжело переносил одиночество. Чтобы не сойти с ума, рисовал маленьким обмылочком на брюках. Стирал нарисованное и снова рисовал…

— Я человек не злой,— говорил Константин Павлович,— но этому красавцу я желал смерти. И бог услышал мои молитвы. Вслед за Берией в числе других был расстрелян и мой следователь… Однажды в камеру мне принесли чистую рубашку и приказали надеть. Через некоторое время повели куда-то. Привели в большой кабинет. Огромный письменный стол. Массивные кресла. В выдвинутом ящике стола видны резиновая дубинка и пистолет. Неожиданно открылась дверь, которую я сначала не заметил, из нее появился Берия. Он долго рассматривал меня. Потом спросил: «Почему вы не в партии?» — и, не дожидаясь ответа, ушел. Видно, наркому любопытно было взглянуть на карикатуриста— «врага народа», ордер на арест которого он собственноручно подписал.

В комнате у Киры Владимировны — вдовы Ротова— висит его портрет. Товарищ по лагерю— Константин Иванович Лебедев — изобразил Константина Павловича с котом на руках. Кота звали Мордафон. Всеобщий любимец доставлял заключенным много радости. Но беднягу Мордафона постигла трагическая судьба. Он был съеден. И съеден был, что особенно обидно, любителем поэзии. Старик, убивший Мордафона, никогда не расставался с томиком стихов древнегреческих поэтов. Одним словом, был он интеллигент и лирик и поступил так с Мордафоном, конечно же, не от хорошей жизни.

— Когда укладывались спать на нарах, одежду клали под голову,— рассказывал Константин Павлович,— чтобы целее была. И все-таки у меня украли любимую рубашку. Огорчился я очень. Подходит «пахан»: «Что случилось?». Я рассказал. «Найду!»— сказал «пахан». Повернулся и ушел. Вечером ко мне подошел уголовник с огромным синяком под глазом и вручил мне мою рубашку: «Вот. Велено вернуть…» Что «политические» меня уважают, я знал, но что и уголовники…
В Соликамске отбывал срок известный конферансье Алексеев. Этакий аристократ. Получив пайку хлеба и миску баланды, он не принимался за еду, не расстелив на коленях вместо салфетки давно не белый носовой платеж. Как-то, ведя концерт для заключенных, Алексеев, обращаясь к залу, пошутил: «Мы все тут дети. Нам всем от пяти до пятнадцати». Гонораром за шутку была нешуточная добавка к сроку…
— В 1948 году я отбыл свой лагерный срок. В Москву меня не пустили. Прописали в Кимрах,— рассказывал Ротов — Тем не менее я часто бывал в Москве. Иногда даже оставался ночевать, чего делать не полагалось. Однажды ночью раздался звонок. Вошли двое: «Живущие— все прописаны?» «Все!» «Проверим!» И пошли по комнатам. За ними в квартире появилась дворничиха. За ней понятые. И, конечно, обнаружили меня. А обнаружив, арестовали… Когда я оделся и был готов идти, жена старшего брата сказала: «Костя, у тебя на пальто оторвалась пуговица. Снимай, я пришью». И она сказала это так категорично, с такой уверенностью в своей правоте, что люди, которые могли увести человека не только без пуговицы, но и без пальто, послушно сели на диван и терпеливо ждали, пока Лидия Ивановна не спеша делала свое дело.

Повторю: пройдя круги ада, Ротов остался веселым и жизнерадостным человеком.
Прихожу как-то, вешаю пальто в прихожей, а из комнаты Константина Павловича раздается веселый смех, точнее, хохот.
— Знакомься,— говорит Константин Павлович,— это бывший главный инженер Шатурской электростанции. Знаешь, чего мы смеемся? Вспомнился один случай. Гнали нас этапом. Когда проходили через деревни, сердобольные люди кидали нам то хлеба кусочек, то картофелину вареную. Конвоиры на это смотрели сквозь пальцы. Но почему-то бдительно следили, чтобы соли нам не передали. И вот конвоир заметил, что соли кулечек кто-то бросил. Прошли мы деревню, и остановили нас в чистом поле. Приказали раздеться и разуться. И стали одежду нашу обыскивать. Вот и вспомнили мы, как плясали голые на снегу. Какие коленца выкидывали, чтоб не закоченеть. Мороз-то был тридцать да с ветерком. А соли не нашли. Видно, померещилось конвоиру.
Рассказывая о тюрьме или лагере, Константин Павлович почти не пользовался жаргоном тех мест. В речи его очень редко мелькали «шмоны», «вертухаи», «паханы» и прочее.
— Хуже всего в лагере приходилось людям необщительным и тем, кто юмора не любит и не понимает,— говорил он— Вот был в лагере нашем молодой парень. Эстонец. Тяжелоатлет. Мастер спорта. Богатырь. По-русски говорил очень плохо. И, видно, поэтому друзей в лагере у него не было. И давило на него одиночество и сознание «отсутствия состава»… Чах он на глазах. Погиб буквально за два месяца.
— А вот другой пример,— продолжал Ротов,— когда я еще был подследственным, в одной камере со мной сидел пожилой профессор. Он страшно был подавлен тюремной обстановкой, методами следствия. Жаловался мне: «Константин Павлович! Не могу я привыкнуть к своему унизительному положению. К тому, что в уборную меня провожает офицер. И пока я там, я не могу закрыть дверь. А он стоит передо мной и наблюдает. А потом дает мне клочок газеты и, предварительно заглянув в унитаз, спускает воду… Ужасно все это…». «Ну, что вы, профессор,— я ему говорю,— это же прекрасно. То, что офицер стоит у открытой двери,— это ж он заботу проявляет. Смотрит, удобно ли вам. Ну, а что в унитаз заглядывает, так это от того, что работа вашего желудка его беспокоит. Здоровье ваше его волнует. Ну, а воду сам спускает, чтобы вас не затруднять».
И первый раз после ареста профессор улыбнулся. «Очень,— говорит,— вы меня утешили, Константин Павлович. Если научусь смотреть на все вашими глазами, то, глядишь, и выживу!..»
— Между прочим, в лагере,— рассказывал Константин Павлович,— я узнал, как я знаменит. Ко мне подходили товарищи по несчастью и спрашивали, не тот ли я Ротов, который нарисовал «скандал на кухне».
— Как-то,— вспоминал Ротов,— старшина заказал мне ковер. Он принес байковое одеяло, которое я должен был разрисовать. Старшина подробно рассказал сюжет. Сзади, слева — море. В море лодка с парусом. Сзади, справа— горы. На вершинах— снег. На первом плане действующий фонтан. У фонтана со сходством (старшина принес фотографию) должна быть изображена его любимая девушка. Рядом играет патефон. На пластинке меленько написано название любимой девушкиной песни. Над ней летит голубь, который держит в зубах(!) письмо от старшины, о чем говорит надпись на конверте. Заказ я выполнил. Старшина был доволен, я получил великолепный гонорар: полбуханки черного хлеба, Правда, одно условие я не выполнил. Но старшина на зубах не настаивал…

— Константин Павлович, я тут перелистывал старый журнал «Искусство». Там были репродукции двух панно для советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Там среди фамилий живописцев увидел фамилию «Ротов». «Это уж не вы ли?» — спросил я, уверенный, что речь идет об однофамильце.
— Представь себе, я. Панно написаны по моим эскизам. За двое суток я сделал их акварелью, причем все персонажи с портретным сходством.
После этого разговора я снова разглядывал репродукции.
А на панно были десятки людей. И Папанин, и Качалов, и Стаханов, и Дуся Виноградова… На двух панно— человек семьдесят!
Как-то Константин Павлович сказал мне:
— Вчера получил письмо от Н., человека, который оговорил меня на допросе. Показания его были причиной моего ареста. Однажды встретились с ним в пересыльной тюрьме. Он слезно просил прощения. Даже на колени становился. Но не смог я его простить… Потом он приезжал в Москву, но ко мне зайти не решился. Мне позвонил Коля Соколов и сказал, что Н. хочет меня видеть. Я сказал Коле, что зла этому человеку не желаю, но что видеть его не хочу. Не могу… А теперь вот письмо… Снова просит прощения. Нечего мне ему ответить. Ничего я ему не напишу…
— Константин Павлович, как вас встретили коллеги, когда вы появились в Москве, отбыв срок?— спросил я.
— Откровенно говоря, не все стремились со мной встретиться. Ведь я еще не был реабилитирован… Первым ко мне пришел Бродаты, Лев Григорьевич. Держался он так, как будто не восемь лет прошли с последней нашей встречи, а пара дней. Он пришел и сказал: «Константин Павлович, когда вы были у меня, вы забыли папиросы». Он достал из кармана начатую пачку. Это были папиросы, выпуск которых прекратился перед войной. Он хранил их восемь лет! Пока жив, буду помнить…

— Когда мы были молоды,— рассказывал мне Ротов,— мы очень много работали, но и отдыхали весело. Какие вечеринки закатывали. Животы потом болели, но не от съеденного и выпитого, а от того, что смеялись много…”
Опубликовано в журнале “Крокодил”, 1990 г.

О К.П.РОТОВЕ

“Дмитрию Наумовичу Бабиченко я обязан кратким знакомством с совершенно легендарной личностью…
Однажды, году в 1948-1949-ом, в дверь комнатки, где располагалась наша режиссерская группа и я трудился над компоновками (по-моему, фильма «Чемпион») , заглянул Бабиченко.
— Смотри, кто к нам пришел!—провозгласил он. И, обернувшись к спутнику, пригласил его в комнату.
— Знаешь, кто это?..—с торжеством превосходства произнес он. И, выждав паузу, объявил: — Сам Константин Павлович!
— Ротов? — обалдел я.
Невысокий рыжеватый человек с добрым пухлогубым лицом и невероятно широкой улыбкой как-то неуверенно протянул мне руку.
— Неужели меня кто-то знает? — горестно обратился он к Бабиченко.
Дмитрий Наумович хлопнул ладонями по коленям и хохотнул, довольный произведенным эффектом.
— А это — наша смена! —представил он меня, — молодой кадр!.. И он назвал мою фамилию.
Я смотрел, разинув рот, на Ротова, хорошо, до последнего штриха, знакомого мне по рисункам, потом куда-то сразу исчезнувшего, как бы умершего… Константин Павлович! — собравшись с мыслями, произнес я, — кто же Вас не знает? Я могу перечислить и нарисовать по памяти схемы всех Ваших рисунков! Знаете, какой мой любимый с детства?..
Ротов насторожился, прищурив глаз.
— Рисунок на зеленом фоне, где щенку Мурзилке щелкнула в нос пробка из под шампанского. Его уморительные, скошенные к носу глаза. Его подскок!..
— Ну, у меня было кое-что и получше…, — чуть обиженно произнес он, — а впрочем, помню: это — из «Приключений Мурзилки»? — припомнил он.
Мне очень хотелось сказать: «А где Вы были?», но я догадался и смолчал, не зная к тому же, как продолжить разговор.
— Вот, знакомлю Костю с нашим производством, — сказал Д.Н., — агитирую его, чтобы он помог нам прославиться…
— Не советую! — нахально сказал я, — видите, какой я худой? Тут даже с Вашим терпением и мастерством будет туговато!
Константин Павлович дружелюбно улыбнулся. Впрочем, он и не прекращал улыбаться. Доброта так и сквозила, сочилась из него.
— Ну, теперь можно и умирать спокойно! — польстил я, — сподобился!
— На старости лет! — поддержал шутку Д.Н.
— Константин Павлович! — спросил я, — тут нас обвиняют в подражании Диснею. Ходят слухи, что его «Трех поросят» Вы иллюстрировали раньше, чем он вообще стал заниматься мультипликацией. Так ли это?

Ротов задумался…
— Да, я рисовал трех поросят. Только это была несколько другая сказка. Правда, Волка я впервые нарисовал не серым, а черным. И поставил его на задние ноги. А что?
— Да так! — закруглил я разговор, боясь, что момент для выяснения истины неподходящ.
Это понял и Бабиченко, ибо назревали события по «борьбе с космополитизмом», и он что-то знал об этом.
— Ну, что ж! — сказал он Ротову, — поплюхтим дальше.
И оба бесшумно испарились…
Работая параллельно в «Веселых картинках», оскверняя своими рисунками странички журнала, я не встречал на заседаниях редколлегии Константина Павловича. Его рисунки или подхватывались курьером, или приносились им (что вряд ли!) в редакцию в мое отсутствие. Но сознание сотрудничества все-таки помогало моему становлению, росту уверенности и пижонства. И веры в себя.
Правда, когда я осознал, с кем меня на миг столкнула судьба, и как я не воспользовался в полной мере этим случаем, у меня появилось ощущение досады и своей дурости. Но тут и другой, более нахальный, мог бы растеряться от неожиданности.
Но судьба, словно играя, снова нас объединила (на этот раз—заочно)!
Саша Митта — находчивый, талантливый и веселый очкарик, подрабатывающий к своей студенческой «стипухе» темами и карикатурами в «Веселых картинках», «Мурзилке» и «Детском мире», придумал сюжет и стишки к «Чудо-кровати», которые понравились Ротову и были заказаны В.Стацинским (редактором «ВК») ему для журнала. Ротов сделал рисунки для журнала «ВК». Но Саша Митта ухитрился продать их еще издательству «Детский Мир» (впоследствии «Малыш») для книжки. Эта возможность для опубликования оказалась для Константина Павловича последней…
Завершать книжку, делая ее полной, без иллюстраций ко всем строфам (как и оформить обложку, форзацы, титулы и пр.) было некому. Художественный редактор «Малыша» Тамара Михайловна (жена М.Скобелева) упросила меня выполнить эту работу. Я, включившись в нее, справился с обложкой и многофигурными форзацами и титулами. Вроде неотличимо выглядела и подделка под Ротова в двух цветных иллюстрациях. Правда, знатоки могли узнать чужую руку (может быть оттого, что я—левша).
А потом, когда «Малыш» решил издать повторно «Три поросенка» и не имел пригодной обложки (в первом издании была использована иллюстрация из текста), мне поручили изготовить новую обложку со спинкой и титульный лист с форзацем. До сих пор никто и не подозревает, что это «вспомоществование» было произведено человеком, разделяющим графические идеалы знаменитого страдальца Ротова, но не самим маэстро. И оно было издано на многих языках.
Конечно, на старости лет безоговорочное обожание Ротова претерпело изменение и мне стали заметнее огрехи и промахи великого иллюстратора и любимца детворы.
Но общее значение Константина Павловича Ротова для эстетики книжной графики неоценимо.”

Евгений Мигунов, 18 июля 1997 года
“Киноведческие записки”