Русский медведь. История, семиотика, политика.

Василий Успенский

 

Типология изображений «Русских медведей» в европейской карикатуре XVIII – первой трети XIX века

 

Группой петербургских исследователей¹ было выявлено суще­ствование более ста² сатирических гравюр с участием русского медведя, созданных на протяжении с 1737 (самый ранний извест­ный нам случай изображения России в образе медведя) по 1836 год. Почти все гравюры — английские; большинство из них изданы в Лондоне, исполнены в технике офорта и раскрашены от руки.

Английскому происхождению подавляющего большинства листов не следует удивляться — в то время ни в одной стране мира карикатура не достигла такого уровня развития, как в Великобри­тании. Причиной этого была беспрецедентная свобода печати и большая политизированность общества. Только здесь карикатура считалась искусством, а сатирические листки создавались профес­сиональными художниками³ (в остальных странах это был удел безвестных ремесленников). Изображения русского медведя мож­но найти среди работ виднейших представителей английской ка­рикатуры «золотого века»: У. Хогарта, Т. Роуландсона, Дж. Гиллрея, И. Крукшенка.

Кроме того, есть некоторые основания утверждать, что сам образ «русского медведя» имеет английские корни.

На протяжении рассматриваемого периода листы с изображе­нием русского медведя возникали неравномерно, поскольку Рос­сия лишь изредка появлялась на горизонте внешнеполитических интересов Британии, в основном в связи с различными военными действиями.

В течение первого пятидесятилетия — с 1737 по 1785 год — было создано только девять листов, причем пять из них (самых ранних) относятся к одной серии. Эти гравюры заметно отличают­ся от тех, что были созданы в последующее время, поскольку при­надлежат иной, архаичной традиции сатирической гравюры.

В следующие пятьдесят лет увидели свет около ста листов. На представленной диаграмме видны всплески популярности «мед­вежьей темы» в 1791 году — во время Очаковского кризиса, в 1799-м — после присоединения России к антифранцузской коа­лиции, и в 1801-м — после выхода из нее. Наибольшее количе­ство карикатур было издано в Наполеоновскую эпоху: во время военных кампаний 1803—1806 годов; в связи с их завершением и подписанием Тильзитского мира (1807—1808) и, наконец, во вре­мя войны 1812—1814 годов.

После этого количество «медвежьих» листов резко падает. Последние всплески интереса зафиксированы в 1828—1829 и 1831—1832 годах, в связи с русско-турецкой войной и подавлени­ем польского восстания⁴.

Ниже мы попробуем выделить основные типы изображения русского медведя в течение указанного столетия.

Рассмотрим прежде всего самый распространенный тип. В по­давляющем большинстве гравюр медведь изображен в ошейнике (26 листов), наморднике (13 листов) или на привязи (23 листа). Такое изображение генетически связано с традиционными для Европы городскими увеселениями — медвежьей травлей (англ. bear-baiting) и «медвежьей комедией». В ряде листов изображает­ся и сама сцена травли или ярмарочного представления с участием медведя.

В Англии медвежьи травли были очень популярны еще с XVI века (в ту эпоху ими любовались даже коронованные особы) и вплоть до 1835 года, когда они были запрещены по решению пар­ламента. Во время подобных представлений на медведя, прикован­ного цепью за лапу или шею к врытому в землю столбу, натравли­вали свору специально обученных собак, иногда усугубляя ярость зверя кнутом.

Примечательно, что именно с травлей связана одна из интерес­ных теорий происхождения медвежьей метафоры. Эдвард Сагден в «Топографическом словаре к работам Шекспира и его коллег- драматургов» комментирует многочисленные упоминания русско­го медведя в пьесах XVI—XVII веков⁵ следующим образом: «Мед­ведей привозили из России в Англию для медвежьей травли, стольпопулярной в Лондоне»⁶. С ним соглашается Сьюзан Черазано, добавляя, что из России привозили белых медведей (а бурых — из Германии), причем привозные звери были заметно крупнее мест­ных, английских⁷. Об устойчивости этой традиции может говорить, например, тот факт, что 30 ноября 1749 года в «Кембриджской хронике» появилось объявление о том, что «в понедельник после полудня Великий Московитский Медведь (“Great Moscow Bear”) будет затравлен в Врестлер-инн»⁸. Указание на происхождение зверя (тем более в архаичной форме), по всей видимости, обуслов­лено тем, что среди любителей медвежьей травли оно стало свое­образным эталоном качества. Упомянем также, что в 1821 году Пирс Эган, автор книги «Жизнь в Лондоне», описывая сцену мед­вежьей травли, иносказательно назвал медведя «косматым Рус­ским» («Ragged Russian»)⁹.

Другим традиционным европейским городским развлечением, с которым связано изображение скованного медведя, была так называемая «медвежья комедия». Бродячие поводыри ходили по городам с дрессированными медведями на привязи, заставляя их танцевать или показывать номера на потеху публике. Нередко их можно было встретить на городских ярмарках. Нам известны че­тыре листа, непосредственно изображающих русского медведя в «балаганной» обстановке.

При этом часто медведей показывали в паре с другим живот­ным — как правило, с обезьяной, сидящей на его спине. Непово­ротливость и мощь лесного зверя сопоставлялась с импульсивностью экзотического примата. Эту классическую пару можно видеть и во многих сатирических гравюрах — от Хогарта до Гиллрея, а также в английской керамике XVIII—XIX веков.

Отголоски сцен травли иг «медвежьей комедии» несложно увидеть в карикатурах с участием русского меэведя, Наполеона- мартышки, а также английского бульдога. Самый очевидный при­мер — лист «Заморские диковинки» 1801 года, на котором изобра­жен Павел I в виде медведя на цепи с мартышкой-Наполеоном на спине. Впереди в роли поводыря с дубинкой, шествует англий­ский премьер-министр Уильям Питт, представляющий ученых зве­рей публике и, в частности, Джону Буллю — олицетворению Англии (см. также илл. 1).

Иногда происходит любопытная подмена: при показе схватки русского медведя с французскими обезьянами он изображается душащим их, подобному тому как во время травли медведь душит и кусает спущенных на него собак (листы «Состояние войны, или Обезьянье племя в опасности»,’ 1799 г., илл. 2, и “Медведь, буль­дог и обезьяна”, 1812 г.). Таким образом, на место собаки был по­ставлен другой ассоциировавшийся с ярмарочным медведем пер сонаж — обезьяна, которая символизировала Францию. Схожую подмену можно наблюдать на примере сопоставления керамичеср кого кувшина из Стаффордшира (ок. 1813 г., музей г. Брайтона), изображающего русского медведя, который душит Наполеона, с аналогичным изделием того же производства, где на месте жерт­вы изображена собака.

Отметим в связи с этим, что повадка медведя душить свою жертву¹⁰ была подсмотрена английскими карикатуристами, веро­ятно, именно во время медвежьей травли. Эта его особенность обыгрывалась также в гравюрах: авторы сатирических листков на­мекали на смертельную опасность дружеских на первый взгляд объятий («hug») русского монстра.

Изображение травли русского медведя заменяло англичанам «чучело для битья», позволяя с помощью визуального образа вы­местить злобу на Россию за недружественную Британии полити­ку. Отметим, что этот образ остается актуальным и в современной журналистcкой риторике — “Bating the Russian Bear” называлась статья в «Гардчан» от 9 июля 2009 года, посвященная конфликту вокруг ПРО в Европе.) Такие листы возникали в наиболее слож­ные моменты англо-русских отношений, в Екатерининскую эпо­ху — во время Восточного кризиса, когда две страны стояли на гра­ни войны («Молодецкая забава, или Травля русской медведицы», 1791 г.; порка медведицы кнутом имеет здесь отчетливый эротический подтекст); после начала блокады английских судов и органи­зации Северного союза при Павле I, когда Россия из союзника Англии превратилась во врага («Северных мед вел учат танце­вать». 1801 г., илл. 3); и в 1807 году — после подписания невыгод­ного для Англии Тильзитского мира (“Новый метод медвежьей травли”). Отметим, что желание “отхлестать врага кнутом” распро­странялось не только на русских медведей: на вышедшем в 1814 го­ду листе Корсиканский волчок, вращающийся на полной скорости показаны союзники (среди них есть и Александр I), которые хлещут кнутами Наполеона, представленного в виде бешено кру­тящегося волчка.

Устойчивость изображения России в виде закованного в кан­далы медведя может объясняться не только давними корнями этой метафоры и тем, что сцены медвежьей травли всегда были перед глазами англичан, но также дополнительны замыслом, которым такое изображение наделяло образ страны. Ошейник, намордник и цепи — символы рабства — указывали либо на внешнеполити­ческую зависимость России от других держав, либо, что бывало реже, — на несвободу ее жителей.

Особенно часто оковы указывали на политическую подчинен­ность России Наполеону: в 1801 году — после развала второй ан тифранцузской коалиции при Павле I, и в 1807 году — после под­писания Тильзитского мира.

Наиболее наглядно подвластность русского медведя запечат­лена на листе 1801 года, где Наполеон представлен в роли поводы­ря: с дубинкой в одной руке и цепью, к которой прикован медведь с лицом Павла I, в другой (илл. 1). В той,же роли хозяина-поводыря Наполеон выступает на девяти из двадцати одною листа 1807—1808 годов (как правило, он лично держит русского медве­дя за цепь).

Большую символическую роль играет и изображение ошейника. Так, на листе «Взаимные почести в Тильзите» 1807 года (илл. 4) русский медведь, которого Наполеон награждает орденом Почет­ного легиона! облачен в шутовской колпак и ошейник с шипами и ернической надписью «Collar of Independence» («Ошейник независимости»). На цвух других листах 1807—1808 годов на русском медведе можно увидеть ошейники с надписями This bear belongs to Nароlеоп («Этот медведь принадлежит Наполеону») и «Doctor Вопеу» («Доктор Бони» — т.е. Бонапарт).

При этом следует отметить, что в период войны 1812— 1814 го­дов, когда было создано около восемнадцати листов с участием русского медведя, изображение ошейника появляется лишь на одном листе — да и то, по всей видимости, чтобы разместить на нет идентифицирующую надпись «Russian Bear». Это можно объяснить как тем, что Англия и Россия являлись в то время со­юзниками и указания на какую-либо «порабощенность» собрата по оружию были неуместны, так и тем, что Россию все меньше вос­принимали как пассивную, «скованную» державу. Последнее пред­положение косвенно подтверждается тем фактом, что за двадцать лет, с 1815 по 1835 год, изображение ошейника, цепей или других знаков «рабства» русского медведя встречается лишь в трех листах (1815, 1821 и 1823 гг.) и далее практически исчезает.

Впрочем, в нескольких гравюрах в изображении медвежьих оков можно усмотреть указание не на внешнее, но на внутреннее российское рабство. Так, на листе «Вознесение патриота» 1792 года изображен медведь в ошейнике, помогающий Екатерине II уста­навливать бюст Чарльза Фокса. Здесь медведь служит олицетворе­нием не России, а некоего абстрактного русского подданного — закованного в кандалы медведя.

Надо сказать, что порабощенность русских издавна входила в стереотипный ряд представлений о России, наряду с холодом и дикостью нравов. В качестве подтверждения достаточно привести две красноречивые цитаты из английских текстов XVI века: «Не­ужели я должна, как рожденные рабами Русские, считать за доб­лесть терпимость к тирании?» (Джон Вебстер, «Герцогиня Маль- фи», акт III, сцена 5) и «Что есть ваша Россия для всех ее жителей, как не большая тюрьма, широкая галера?» (Джозеф Холл, «Посла­ния», т. 2, послание 7-е). Отметим в связи с этим, что за спиной русского медведя на гравюре 1807 года «Бони и его армия на зим­них квартирах» изображена именно «Государственная тюрьма», увенчанная двуглавым орлом. Сходные коннотации, очевидно, имело изображение медведя в качестве лакея или стража (см. лис­ты «Намек Джона Булля на выгодный союз» 1794 г. и «Царская забава» 1795 г.).

Другой, значительно менее распространенный тип — изобра­жение медведя в качестве военного (примерно полтора десятка листов). Первая подобная гравюра появляется в 1801 году (на ней Павел I представлен в виде медведя-рыцаря), однако заметное рас­пространение этот вид получил только во время антинаполеонов­ских кампаний 1807 и 1812—1814 годов и особенно — в Никола­евскую эпоху, а также в последующее время. Его популярность обусловлена тем, что образ России в европейской карикатуре во­обще появлялся чаще всего в военном контексте.

Попробуем проследить эволюцию изображения русского мед­ведя-воина на примере нескольких листов.

До 1807 года русский медведь не раз изображался в агрессив­но-воинственном облике, но каких-либо конкретных примет рус­ского солдата не было — среднестатистический англичанин, ве­роятно, не имел о нем никакого представления. Вообще, по меткому замечанию Майкла Даффи, сатирические листы с изоб­ражением российских персонажей отличались «отсутствием ка­кой-либо ясной изобразительной характеристики русских», что обусловлено недостатком сведений о них¹¹. Действительно, дол­гое время Россия в глазах большинства европейцев оставалась terra incognita. До них доходила обрывочная, неточная и не слиш­ком достоверная информация, на основе которой потом склады­вались самые удивительные легенды. Облик русских, несмотря на ряд иллюстрированных изданий, так же был малоизвестен. По этой причине образ медведя довольно точно отображал представ­ления англичан о русских, ведь другого, человеческого, облика русского они не знали. Именно этим, пожалуй, можно объяснить то, что иногда на карикатуре в ряду человеческих фигур, символизирующих различные страны мира, Россия оказывается един­ственной державой, представленной в виде зверя — пресловуто­го медведя.

Так, на гравюре 1803 года «Похоронная процессия Бонапар­та» в череде народов, спроваживающих на тот свет постылого тирана, мы видим англичан, итальянцев, испанцев, португальцев, пруссаков и австрийцев, голландцев и швейцарцев, датчан и шведов и даже арабов — все они представлены в виде людей. И только две нации — ненавистные французы и неведомые рус­ские — представлены в виде животных: обезьян и медведя соот­ветственно.

Другой пример — лист Джеймса Гиллрея «Союзные державы разувают Эгалите» 1799 года (илл. 5). На нем изображены шесть персонажей (почти все — военные), символизирующих каждый свою страну. Это турок с кривым носом, усами и тюрбаном с по­лумесяцем; прусский гусар в форме, с длинными усами, с трубкой в зубах; толстый голландский крестьянин в своем вечном корич­невом костюме и с глиняной трубкой в кармане; английский мо­ряк Джон Булль в соответствующем одеянии и с узнаваемой физиономией; и, наконец, француз в цветастом мундире с аксель­бантами и треуголкой с трехцветной кокардой на голове. Как вид­но, каждый из героев легко узнаваем и наделен рядом характерных национальных признаков. И лишь Россия на этой гравюре — ли­шенный каких-либо атрибутов огромный зубастый медведь с лью­щейся из пасти кровью.

Переходный этап, когда облик русского воина (именно его, а не внешность крестьянина, купца или дворянина европейцы усвоили ранее всего), пусть и через портреты императора, стал постепенно входить в поле зрения рядовых англичан, иллюстри­руют две версии гравюры 1803 года «Бруин становится посред­ником» (илл. 6, 7). Если на одном листе русский медведь, олице­творяющий Александра I изображен в абстрактном «царском» одеянии — соболиной мантии и императорской короне, то на другом он — в более соотьетствующем реальности военном об­мундировании: треуголке, лосинах и мундире с Андреевской лен­той через плечо.

Наконец, первым случаем более или менее правдоподобного показа обмундирования на русском медведе являемся гравюра Чарльза Уильямса “Битва при Пул-Таске” (1807 г.), апеллирующая к событиям декабря 1806 года, когда в битве при Пултуске русская армия под командованием Беннигсена сошлась с войсками На­полеона (результат был ничейным, но обе стороны заявляли о по­беде). В то время к действиям русской армии было приковано большое внимание, поскольку с ними связывалась надежда на дол­гожданное поражение Наполеона. Этим, а также тем, что битвы военных кампаний 1803—1807 годов происходили в самом сердце Европы — на территории Польши и Пруссии, можно объяснить большую осведомленность англичан в изображении русского воинства.

Последний этап эволюции образа русского военного связан с эпохой Отечественной войны 1812 года. Именно в это время в ев­ропейский обиход входит образ казака — дикого, жестокого и гроз­ного воина; его часто можно видеть на французских, немецких и английских гравюрах 1812—1815 годов (причем не только сатири­ческого содержания). Постепенно именно казак стал в европей­ском сознании стереотипным русским воином (да и типичным русским вообще), хотя изображения лишенного какой-либо аму­ниции медведя с ружьем, успев укорениться в европейском созна­нии, также продолжали существовать.

Довольно рано казак появляется в компании с русским медве­дем: на первом плане листа 1812 года «Джек Фрост атакует Бони в России» медведь везет на своей спине Джека Фроста — персони­фикацию знаменитого русского мороза, а на заднем плане видне­ется группа усатых казаков в меховых шапках и на коньках.

Со временем эти два хрестоматийных образа России, сходные по приписываемым им качествам, объединились: русского медве­дя все чаще стали изображать в казацком костюме или с казацкой пикой¹². Близость этих фигур в европейском сознании кратко и эффектно сформулирована во французской поговорке «Поскреби­те русского — и вы обнаружите казака; поскребите казака — обна­ружите медведя»¹³.

Первой и одной из самых выразительных среди известных нам гравюр с медведем-казаком является лист Уильяма Хита «Высад­ка Великого Медведя, или Мусульмане в затруднительном поло­жении» (1828 г., илл. 8), посвященный событиям русско-турецкой войны 1828—1829 годов (казачьи части действительно принимали в ней участие).

Отметим также, что и в роли военного русский медведь ока­зывался в подчиненном состоянии: в большинстве гравюр он изображался рядовым, хотя военачальник на том же листе мог быть представлен в человеческом обличье; это еще раз подтвер­ждает мысль о том, что популярность образа русского медведя отчасти обусловлена недостатком информации о русских. До ан­гличан доходили имена, а иногда и портреты русских полковод­цев: Суворова, Кутузова, Беннигсена, Каменского, — и в карика­турах они никогда не изображались в виде медведей. Более того, в ряде случаев можно говорить о портретности их изображений. А русский солдат оставался для европейцев неведомым и пугаю­щий медведем.

Отметим при этом, что трое последних названных военачаль­ников появлялись в карикатуре в роли союзников Англии и толь­ко Суворов — в роли ее недруга. И только он — хотя его и не изоб­ражали медведем — дважды нарисован одетым а медвежью шкуру (илл. 9).

В то же время случаи изображения российских монархов в медвежьем обличье встречались довольно часто (около 15 листов). Чаще всего в виде медведя изображали Павла I, за краткое прав­ление которого появилось сразу пять подобных гравюр. За ним следуют Николай I (4 листа)¹⁴ и Александр I (3 листа). Дважды медведицей была выставлена Екатерина II и один раз — великий князь Константин Павлович.

Стоит отметить, что русский медведь вообще довольно часто изображался с короной на голове; как правило, это указывало на то, что в данной гравюре медведь — символ державы, а не просто лесное животное (наряду с медведем коронами «награж­дались», например, прусский орел, французский петух и швед­ская свинья).

Любопытно, что в способе «омедвеживания» того или иного правителя прослеживаются определенные закономерности, кото­рые могли быть обусловлены и отношением к изображаемому пер­сонажу, и эволюцией изобразительного языка карикатуры.

Так, медведь с человеческой головой изображен только на трех ранних карикатурах: на двух листах с участием Екатерины II и на одном — с участием Павла.

Изображение медведя как зверя без каких-либо человеческих примет, отождествить которого с конкретной личностью можно только по подписи, встречается в трех листах, посвященных Пав­лу I¹⁵, и единственном листе, посвященном великому князю Кон­стантину Павловичу.

Александр I и Николай I всегда (за единственным исклю­чением¹⁶) изображались в виде медведя в императорской одежде (как правило, военном мундире), но без каких-либо других указа­ний на личность монарха.

На семи гравюрах медведь представлен в качестве геральдичес­кого российского животного (или альтернативного герба России). Изображение медведя активно использовалось в российской ге­ральдике, однако в данном случае выбор его обусловлен, по-види­мому, тем, что двуглавый орел был также гербом Австрии (а одно­главый — Пруссии). Россия поздно вошла в «семью европейских народов» — геральдические орлы уже прочно ассоциировались с немецкими землями, и представляется, что во избежание путани­цы за Россией оставили более узнаваемого медведя. В результате сложилась уникальная ситуация: в виде геральдического животно­го страны в гравюре (пусть даже сатирической) изображался зверь, в самой стране национальным символом не считающийся.

Нам известны восемь листов с изображением белого русского медведя. Выделить гравюры этого типа проблематично, посколь­ку цвет зависел от раскраски листа, выполняемой, как правило, не самим гравером, а подмастерьями. Так, например, у трех (из четы­рех) гравюр Джеймса Гиллрея, на которых присутствует белый русский медведь, нам известны экземпляры, где он представлен бурым. Тем не менее, даже если в некоторых случаях белый цвет шкуры русского медведя является «интерпретацией» раскрасчика, с ней тоже стоит считаться.

Изображение белого медведя связано с представлением о Рос­сии как о северной стране. Вообще образ медведя (особенно бело­го) связывался с севером — неслучайно в виде медведей изобража­лись также Швеция, Норвегия и Дания (см., например, лист Уильямса 1801 года «Северных медведей учат танцевать»). Эта ас­социация имеет древние корни. Так, на голландской гравюре Ромейна де Хооге «Ассамблея держав во дворце Льва» 1700 года (ти­тульный лист к одной из басен в книге «Эзоп в Европе») в виде медведя представлена Швеция. Кроме того, изображение медведя на картах XVI—XVII веков маркировало не только Россию, но многие другие северные земли.

С другой стороны, белые медведи и их шкуры были ценным товаром и активно экспортировались из России. Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московии» упоминает о несколь­ ких купленных им шкурах белого медведя и об одной полученной в качестве дипломатического подарка от русского царя¹⁷.

Белые медведи всегда оставались для европейцев экзотикой, поэтому их изображения подчеркивали чуждость России для Ев­ропы. Любопытно, что тип белого русского медведя позже полу­чил значительно более широкое распространение во французской карикатуре. Более того, первым абсолютно достоверным изобра­жением такого медведя является ранняя литография Оноре Домье 1832 года «Лондонская конференция» (илл. 10). Очевидно, образ России как северной страны был для французов более актуальным, возможно потому, что в самой Франции климат теплее англий­ского. Позволим себе также высказать предположение, что причи­ной могли послужить слишком хорошо знакомые французам рус­ские морозы.

Следующий тип связан с уподоблением русского медведя со­звездию Большой Медведицы (лат. Ursa major; см. илл. 11). На протяжении рассматриваемого периода оно встречается всего на трех листах, однако может иметь под собой более глубокое осно­вание, нежели простое созвучие, и даже относиться к происхож­дению всей «медвежьей» метафоры. Дело в том, что если наложить сферическую карту звездного неба на глобус, совместив Полярную звезду с Северным полюсом, то координаты созвездия Большой Медведицы (широта, долгота) совпадут с координатами России на обычном земном глобусе.

С глубокой древности карта неба и карта Земли сопоставля­лись друг с другом (неслучайно, например, координаты хребта Тавр в южной Турции соответствуют расположению созвездия Тельца — лат. Taurus — на глобусе звездного неба). Поэтому и сов­падение Большой Медведицы с Россией, вероятно, не прошло не­замеченным и могло стать еще одной причиной ее устойчивой ас­социации с медведем.

Таким образом, можно заключить, что, изображая русского медведя, англичане отталкивались от окружающей их повседнев­ной действительности. Чаще всего они показывали его в той же обстановке, в какой могли видеть в обыденной жизни — во время медвежьей травли, ярмарочной «медвежьей потехи» или в зверин­це. Иногда обыгрывались присутствующие в быту медвежий жир и мех, созвездие Большой Медведицы, а также английские фразе­ологизмы, такие как «Bear and ragged staff».

Образ медведя был универсальным «заменителем» России, в зависимости от контекста означавшим ее дикость, кровожадность, мощь, порабощенность или глупость. Его широкое использование (пожалуй, более активное, чем использование других животных — национальных символов, таких как британский лев или француз­ский петух) косвенно указывает на незнание англичанами подлин­ной российской действительности.

После описываемого нами времени и вплоть до наших дней образ русского медведя продолжает активно использоваться в ев­ропейской культуре, однако можно с уверенностью утверждать, что своим закреплением в сознании европейцев он обязан именно английским карикатуристам «золотого века».

 

 

Дмитрий Цыкалов

 

«Русский медведь» в европейской карикатуре второй половины XIX – начала XX века

 

Как вид изобразительного искусства сатирическая графика ведет родословную с глубокой древности. Но то, что сегодня мы понимаем под «политической карикатурой», — продукт европей­ской культуры Нового времени и буржуазно-демократического общества. Прототипом современной политической карикатуры считаются сатирические гравюры, имевшие хождение в период Реформации XVI века. Термин «карикатура» (от итал. caricatura caricare — «перегружать», «обременять», а также «преувеличи­вать», «усиливать», «сгущать») появился в Италии: в 1646 году его впервые употребил итальянский теоретик живописи Г.А. Мозини (G.A Mosini). Если предметом античной сатирической графики служили главным образом физические недостатки, а средневеко­вой — недостатки нравственные, то в Новое время карикатура ста­новится средством характеристики отдельных личностей или со­циальных групп за счет преувеличения их существенных черт.

Карикатура привлекает публику своей шуткой, соленой остро­той. Смех вызывают искажения, гротеск, причудливые трансфор­мации, отождествление героя шаржа с образами зверей либо пред­метов. Через упрощение и негатив снижается пафос. По своей социальной злободневности карикатура близка к публицистике. Политики ценят ее как действенное средство убеждения. Но в от­личие от печатного слова, сатирическая графика апеллирует в большей степени не к разуму, а к чувствам.

Особенно востребована карикатура в периоды внутренних потрясений и войн. Традиция, идущая от Вольтера, объясняет этот феномен тем, что смех, как сон и надежда, — необходимые «про­тивовесы» многочисленным жизненным страданиям и невзгодам². В условиях кризиса сатирическая графика становится средством достижения своеобразного «катарсиса», приглушающего чувство страха, снимающего напряжение. Конечно, известна карикатура, которая не ставит цели рассмешить зрителя. Как замечал француз­ский искусствовед Роберт де ля Сизеран, в лучших своих проявлениях карикатура выражает «жестокую, а не смешную истину»³. Однако рисунки Ж. Калло и Ф. Гойи являются скорее исключени­ем. Карикатуристы редко критикуют ужасы войны или промахи своих полководцев; типичная роль карикатуры во время, когда поют пушки, иная. Она становится частью сложного пропаган­дистского ритуала, играет роль «красочного» ликбеза по геопо­литике, объясняя массам происходящее. Главной ее мишенью является противник, борьба с которым разворачивается на инфор­мационном поле. Задача пропагандистского действа заключается в унижении врага, в символическом ослаблении вражеской силы. Карикатура здесь, как и плакат, толкает зрителя к действию. Сла­бый и комичный образ врага, творимый карикатуристами, призван поддерживать уверенность в неизбежной победе. Наряду с образом врага карикатура формирует национальную идентичность. Образ «своего» в таком произведении представляет полную антитезу «чу­жому», отношения между «своим» и «чужим» упрощаются до ар­хетипа «добро»/«зло».

Вторую половину XIX — начало XX века можно рассматривать как самостоятельный этап в истории внешнеполитической и во­енной карикатуры. Это период, когда в Европе большой популяр­ностью пользуются иллюстрированные сатирические журналы («Карикатура», «Шаривари», «Панч», «Фан», «Симплициссимус», «Кикерики», «Сатирикон» и др.), возникает газетная карикатура. Редакторы охотно ставят сатирическую графику на первые поло­сы своих изданий. Карикатура помогает поднять тираж, она зна­чительно экономит время читателя, который получает представле­ние о сути дела буквально за несколько секунд, не утруждая себя чтением газетных колонок. Новый ритм работы делает стиль ка­рикатуры более лаконичным.

С другой стороны, в это время все большее влияние на приня­тие внешнеполитических решений начинает оказывать обществен­ное мнение. Европейская карикатура изображала международные отношения как дружбу или вражду вымышленных и реальных зоо­морфных и антропоморфных персонажей, символизирующих раз­личные страны и народы. Американские исследователи А. Морис и Ф. Купер считают, что с помощью карикатуры история XX века может быть показана как «летопись гротескной семьи странных четвероногих и не менее причудливых двуногих существ, попарно шагающих по страницам сатирических изданий, будто по палубе этакого Ноева ковчега: Британия и британский лев, Колумбия и дядюшка Сэм, Индия и бенгальский тигр, французская Свобода и имперский орел». Что касается России, то ее историю, утвержда­ют они, символизирует медведь⁴.

Карикатурные образы, возникшие во время конфликтов про­шлого, до сих пор лежат в основе многих представлений европей­цев друг о друге. Изображение наций как субъектов истории в виде сверхличностей или животных, гиперболизация в этих образах отдельных черт национального характера, использование в кари­катуре сюжетов известных мифов, эпосов и басен и т.д. способ­ствуют мифологизации массовых внешнеполитических представ­лений, превращению их в негативные стереотипы, чрезвычайно устойчивые, мало подверженные воздействию со стороны инте­грационных и глобализационных процессов. Изучение такого ис­точника, как карикатура, позволяет пролить свет на истоки и пред­назначение этих зачастую препятствующих взаимопониманию между народами образов.

Медведь — один из доминантных символов России в «низкой» геополитике⁵. Будучи (наряду с такими матричными символами, как «казак», «царь», «двуглавый орел», «зима») фиксированной точкой в системе представлений европейцев о России, «медведь» многозначен. Его смысл раскрывается зрителю постепенно, от сюжета к сюжету. И только рассмотрев их «полный круг», можно понять содержание этого символа в целом.

I. «Медвежьи объятия»

9 апреля 1853 года в лондонском сатирическом журнале «Панч» была опубликована карикатура Джона Тенниела «Турция в опасности»⁶. Рисунок изображал русского императора Нико­лая I в образе коронованного медведя, который заламывает шею похищенному из птичника больному индюку в османской феске (в английском языке слово «turkey» значит как «Турция», так и «индюк» и «неудача»).

Сатира отражает отношение английской общественности к Восточному кризису, итогом которого стала Крымская война. Кризис начался годом ранее со спора католиков с православными о святых местах. Конфликт затрагивал интересы трех великих держав: зашитницы интересов православных — России, покровитель­ствовавшей латинянам Франции и владевшей Палестиной Осман­ской империи.

Николай I считал одной из причин возникновения проблемы слабость Турции “больного человека Европы”, полагая, что рас­пад Османской империи — вопрос времени. В разразившемся кон­фликте царь рассчитывал склонить на свою сторону англичан.

Казалось, для этого есть все условия. Английский кабинет мини­стров возглавлял выступавший за сотрудничество с Россией лорд Абердин, а в парламенте велико было влияние пацифистов. 28 де­кабря 1852 года (9 января 1853 года по н.ст.) на вечере у великой княгини Елены Павловны в Михайловском дворце между русским императором и посланником Великобритании сэром Гамильтоном Сеймуром состоялся разговор о делах на юго-востоке Европы и о судьбе наследства «больного». “Я хочу говорить с вами как друг и как джентльмен, — сказал Николай. — Если нам удастся прийти к соглашению — мне и Англии, — остальное мне неважно, мне без­различно то, что делают или сделают другие”. Он заявил, что не допустит водворения Англии в Константинополе. Не получат го­род французы и греки. «Может случиться, что обстоятельства при­нудят занять меня Константинополь», но «я… расположен принять обязательства не водворяться там, разумеется, в качестве собствен­ника; в качестве временного охранителя — другое дело». Валахию и Молдавию, а также Сербию и Болгарию царь предлагал привес­ти под протекторат России. Англичанам по его плану должны были отойти Египет и Крит⁷.

Реакция Лондона на предложение Николая была отрицатель­ной, царь ошибся в оценке позиции Англии, оказавшейся более сложной. Решающую роль в определении внешнеполитического курса, как оказалось, играл не Абердин, а министр внутренних дел Генри Дж. Пальмерстон, сторонник жесткой линии в отношении Петербурга. Его соратник, глава МИДа Джон Рассел, заявил, что британское правительство не считает, будто Турции угрожает рас­пад, а потому заключать соглашение о разделе ее наследства не намеревается. В письме в вежливой форме выражалось несогласие с русским императором практически по всем пунктам. Однако язык письма был настолько округлым и обтекаемым, что Николай не воспринял его как отказ. По крайней мере, полагал царь, в спор о святых местах Англия вмешиваться уж точно не будет. Как раз в начале 1853 года султанский посланник объявил в Иерусалиме о распределении священных реликвий. При этом явное предпочте­ние отдавалось латинянам, находившимся под покровительством французов. Русский император увидел (и не без оснований) за этим указом султана Абдул-Меджида козни Наполеона III и решил пре­подать суровый урок туркам. В феврале 1853 года в Константино­поль было отправлено чрезвычайное посольство во главе с Алек­сандром Сергеевичем Меньшиковым. Цель миссии — решить затянувшийся спор на Востоке в пользу России. Русский послан­ник передал султанскому министру ноту с требованием признать права греческой церкви на святые места в Палестине и предоста­вить России протекцию над 12 миллионами христиан в Османской империи, составлявшими около трети всего османского населения. В случае исполнения ноты Петербург получал право вмешиваться во внутренние дела Османской империи. Над турецким султаном нависла угроза попасть в полную зависимость от русского импе­ратора. Ни в планы французов, ни в планы англичан это не вхо­дило. В марте в Эгейское море вошла французская эскадра. А 5 ап­реля из Англии на помощь Турции в Константинополь прибыл дипломат Ч. Стрэтфорд-Каннинг. Узнав о содержании проекта русско-турецкой конвенции, он передал его в Лондон, предвари­тельно исказив некоторые формулировки. В редакции Стрэтфор- да договор приобретал дерзкий, повелительный и агрессивный со стороны России характер. О царской ноте немедленно стало изве­стно лондонским журналистам. Английские газеты объявили, что русский император хочет распоряжаться судьбами 12-миллионного православного населения Османской империи⁸.

Изображая Россию в образе медведя, Тенниел передает свое отношение к ситуации: турецкий султан в «медвежьих объятиях» русского царя. Карикатурист, скорее всего, смеялся не только над «медвежьими аппетитами» Николая I, но и над теми английскими политиками, кто все еще сомневался в необходимости решитель­ных действиях против России. Медведь здесь сильный, агрессив­ный, прожорливый. Он совсем не по-джентльменски добивает больную, слабую птицу. Не исключено, что карикатурист ирони­зирует также над геополитическими последствиями конфликта, уподобляя позы и части тела животных политической карте (ср. карту Османской империи XVI—XVII веков). Шея турецкой индей­ки — возможно, аллегория черноморских проливов, на которые нацелился северный сосед. Контроль над проливами и Констан­тинополем буквально перекрывали османской индейке кислород, Россия получала выход в Средиземное море. Медвежьи запястье и локоть — западное Причерноморье и Балканы, которые могут отойти под протекторат России. Своей широкой спиной русский медведь закрывает от Европы Ближний Восток.

II. «Мед и пчелы»

Султан Абдул-Меджид при поддержке англичан русский уль­тиматум не принял. Он попытался умиротворить Николая I, издав закон, гарантировавший права православных подданных своей империи, но заключать с российским императором соглашение о протекции отказался. Договориться не получилось. 1 июня 1853 года Россия разорвала дипломатические отношения с Турци­ей. А 21 июля 1853 года без объявления войны русская армия фор­сировала реку Прут и стала продвигаться в Дунайские княжества — Молдавию и Валахию. В Лондоне тоже не сидели сложа руки: ан­глийское правительство приказало своей средиземноморской эс­кадре идти в Эгейское море. Очередная карикатура Тенниела на Восточный кризис 16 июля 1853 года изображает “новую версию старой истории” — «Медведь и пчелы»⁹. Медведь по праву сильно­го требует от пчел отдать ему излишки меда, угрожая в противном случае разорить улей. Но цчелы сообща нападают на медведя. В версии Тенниела роль пчел играют англичане, турки и францу­зы. Они вылетели из похожей на улей мечети и злобно жалят рус­ского медведя, грозно рычащего на фоне куполов и минаретов кон­стантинопольской Айя-Софии. Любовь к сладкому — слабость, которая может сыграть с медведем злую шутку. Мелкие, но мно­гочисленные и назойливые насекомые бьют большого, воровато­го и неуклюжего зверя.

III. «Хозяин»

В марте 1854 года Англия и Франция, заключив договор с Тур­цией, объявили России войну. В апреле 1854 года парижский са­тирический журнал «Шаривари» публикует карикатуру Оноре До­мье «Северный медведь, самый неприятный из всех медведей»¹⁰. Художник изображает военного врага французов в образе гигант­ского белого медведя (если английские карикатуристы обычно изображают Россию в виде бурого медведя, то французские — в виде белого).

Домье был очень популярным и влиятельным французским карикатуристом. Известный тем, что ненавидел монархическую форму правления, он вместе со своими товарищами по журналам «Карикатура» и «Шаривари» вдохновлял французов на борьбу с королем Луи Филиппом, свергнутым революцией 1848 года¹¹. Но провозглашенная после этой революции Вторая республика дол­го не просуществовала, трансформировавшись вскоре в авторитар­ный режим. В 1852 году президент Луи Наполеон Бонапарт про­возгласил себя императором под именем Наполеона III. Войной против Николая I французский император пытался не только ре­шить внешнеполитические задачи, но и сгладить внутриполи­тические противоречия: «несколько умиротворить оппозицию, загнанную в подполье, в эмиграцию и в ссылку»¹². По мнению ис­торика Е.В. Тарле, «ненависть к Николаю, столпу всемирной ре­акции, была так сильна, что во Франции и Англии не могло быть в тот момент более популярной войны, чем война против царско­го правительства»¹³. В самом деле, какого же еще отношения мож­но было ждать к «жандарму Европы» и «душителю революций»! Кроме того, многие французы поддерживали идею реванша пос­ле поражения в Наполеоновских войнах¹⁴. О настроениях среди французской интеллигенции как раз и свидетельствует карикату­ра Домье¹⁵. Начавшаяся война против самодержавной и крепост­нической России вдохновила художника на серию антирусских рисунков. Карикатура с медведем, посвяшена, очевидно, Николаю I. Карикатурист демонизирует «хозяина» русского леса, наделяя его темной Природой; он рисует его в сумерках и со спины. Медведь у Домье — ночной зверь Он триумфально стоит ня задних лапах и больше похож даже не на медведя, а на собаку. В передних лапах монстра — меч и факел. Художник видит русского царя восточным деспотом, т.е. монархом неевропейского типа. Перед тираном в короне, напоминающей мусульманский тюрбан, стоят на коленях его подданные, рабы, которые покорно ждуг его приказов.

Замечу, что мотивы русской “азиатчины” во французской ка­рикатуре XIX века не педкость. Яркий пример — сатира художни­ков Ж.Ж. Гранвиля и Э. Форе, соратников Домье по журналу «Карикатура», на террор, устроенный российскими властями после подавления польского восстания 1831 года. На карикатуре под названием «Порядок царствует в Варшаве» Россия изображена в виде свирепого казака на фоне виселиц и растерзанных трупов¹⁶. Также имеет французское происхождение и относится к тому же периоду известный образ России как «тюрьмы народов». Его ав­тор — роялист маркиз Астольф де Кюстин, писатель и путеше­ственник, посетивший Россию в 1839 году. В своей книге «La Russie en 1839» (в русском переводе «Николаевская Россия») Кю­стин писал: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора». Ну а Николая I, имея в виду его статус «европейского жандарма», француз назвал «тюремщиком одной трети земного шара»¹⁷.

IV. «Берлога»

На сатирическом рисунке «Окружили медведя» («Панч», 1855) четыре союзника (к англо-турецко-французскому союзу присоеди­нилось Сардинское княжество) штыками отправляют свирепого косолапого с царской короной и николаевскими ботфортами в берлогу, напоминающую туземную пещеру¹⁸. Карикатура Тенни- ела иллюстрирует победу союзников над Россией, одновременно являясь, на мой взгляд, визуализацией одной известной полити­ческой метафоры. Речь идет о высказывании Карла XII, сделанном после победы над Петром I под Нарвой: «Я загнал русского мед­ведя в его берлогу!» Данная метафора встречается и в современном дискурсе, в рассуждениях о «новой холодной войне», развязанной Западом, о стремлении сдержать влияние России, главным обра­зом на постсоветском пространстве.

Представляется, что в образах медведя и берлоги открывается ключевая мифологема европейского восприятия русского про­странства: «слишком» дремучее, темное и холодное¹⁹. В мифе пространство качественно неоднородно, иерархично, ограничено, оно может быть «хорошим» и «плохим». “Хорошее” — место обитания родного коллектива, прибежище сил «космоса и порядка». Высшей ценностью обладает центр. По мере продвижения к периферии «своего» пространства сакральная сила ослабевает. За границей лежит «хаос» или «антимир». Живущий в царстве хаоса — не со­всем человек, «чужой», потенциальный Bpаг. «Образ врага», ими­тация «осадного положения» являются инструментом, который используют правительства — независимо от того, авторитарные они или демократические — для мобилизации масс. За счёт противопоставления общности некиим чуждым силам обеспечивается психологическое единство людей²⁰. Нападение на «наш» мир вос­принимается как восстание сил «хаоса» против творения богов — «космоса». При этом любую войну мифологическое мышление наделяет сакральным характером²¹.

V. «Клетка»

Призыв “загнать русского медведя в берлогу” есть, по сути, лозунг «священной войны» сил европейского “космоса” против русского «хаоса». Но даже серьезно битый медведь можех быть опасен. Все-таки берлога цля медведя естественное место обита­ния. Отлежится, лапу пососет — и опять «куролесить». Проблема контроля над русским медведем есть поэтому проблема внутрен­него евоопейского самочувствия. Англичане иногда сравнивали Россию даже не с медведем, а с «огромным многоклеточным бес­позвоночным животным, которое можно ранить, но которое не­возможно уничтожить»²². Если Россию нельзя завоевать, то следует хотя бы ограничить ее влияние на европейские дела, например через систему невыгодных для нее международных соглашений.

Что касается сатирической графики, то европейские карика­туристы показывают: приручить медведя можно. Способы дрессу­ры — сахар, цепь и клетка. Последовавший после Крымской вой­ны Парижский мир 1856 года оставлял Россию без сладкого и запирал ее в клетку, делая южные границы империи фактически незащищенными. Алексей Горчаков, занявший пост министра иностранных дел при Александре II, в циркуляре российским по­слам в европейских столицах сформулировал основной принцип нового внешнеполитического курса следующим образом: «Россию упрекают в том, что она изолируется и молчит. Говорят, что Рос­сия дуется. Россия не дуется, она собирается с силами». Это озна­чало, что Россия отныне будет избегать военных коалиций и кон­фликтов в Европе. Своей главной задачей Горчаков видел отмену противоречившего интересам державы Парижского трактата²³.

Чтобы удержать зверя в клетке, требовались согласованные действия всей европейской охраны. Медведь животное сильное. За ним глаз да глаз. Между тем Европа после Крымской войны бур­лила и была далека от единства. Горчаков умело использовал ев­ропейские противоречия, чтобы аннулировать невыгодные статьи Парижского трактата. Благоприятный случай представился в 1870 году. Разразилась франко-прусская война. В то время как два повздоривших охранника пытались друг друга утихомирить, рус­ский медведь сломал железные прутья, выбрался из клетки и рас­терзал дряхлого бедняжку турка. Так проиллюстрировал выход России из изоляции и отмену статей Парижского мира австрий­ский сатирический журнал «Кикерики»²⁴. 31 октября 1870 года Горчаков, перечислив нарушения Парижского договора другими странами, заявил, что Россия больше не будет признавать те его статьи, которые ограничивают ее права на Черном море.

VI. «Флирт»

Большую роль в мифах, связанных с медведем, играют жен­ские персонажи. В таких сюжетах медведь гиперсексуален. В ал­легориях он символически замещает любовника. Для девушки мед­ведь может представлять угрозу («Маша и медведь»); вместе с тем нередко он выступает как романтическая фигура («Обыкновенное чудо»). Присутствие в европейской карикатуре женских персона­жей в сюжетах, посвященных «русскому медведю», делает медве­жий характер более сложным.

31 октября 1891 года в «Панче» появилась карикатура Тен- ниела²⁵. Под руку со статными военными — императорами Герма­нии и Австро-Венгрии Вильгельмом II и Францем Иосифом — по европейскому лесу чинно прогуливается девушка в крестьянской одджде — это Италия. За спинами ничего не подозревающих ка­валеров стоит одетый в военный мундир и сапоги русский медведь. “Тсс, — шепчет итальянке косолапый, — я хочу поговорить с тобой, моя дорогая” Карикатура посвящена встрече премьер-ми- нистра Италии Антонио де Рудини и главы российского МИДа Николая Гирса, состоявшейся в городе Монце, старинной резиден­ции ломбардских королей, примерно за две недели до панчевской публикации.

1891 год для международных отношений оказался богат на события; в европейской политике завершалась целая эпоха. Июль­ский визит французской эскадры в Кронштадт засвидетельствовал оформление военного союза России и Франции. Соотношение сил, сложившееся в Европе после франко-прусской войны, изме­нилось. Теперь ход дел на континенте определялся противостоя­нием двух блоков: Франция и Россия против Германии, Австро- Венгрии и Италии За месяц до Кронштадта, в июне европейская печать известила о продлении Тройственного союза, к которому в тот момент также тяготела и Англия.

Среди этих эпохальных событий встреча в Монце занимает скромное место, но достаточно ярко иллюстрирует тогдашнюю европейскую политику. Шла борьба ш передел мира. Все великие державы переживали экономичвский рocт и старались сохранить на континенте мир, предпочитая выяснять отношения за предела­ми Европы. Блоки выступали сдерживающим фактором. Но рав­новесие не было устойчивым — неслучайно Тенниел изображает действующих лиц в военной форме. Мир был вооруженным. «Штатский» же образ Италии на карикатуре содержит и намек на то, что эта страна являлась «слабым звеном» в Тройственном со­юзе. Военный бюджет слишком дорого обходился итальянцам, хотя новая редакция продленного в июне 1891 года Тройственно­го союза была им выгодна: Берлин и Вена брали на себя часть во­енных расходов²⁶. Тем не менее возможная «неверность» Италии сильно беспокоила немцев. Одна из причин этой тревоги состоя­ла в том, что на протяжении всего 1891 года большую активность на итальянском направлении проявляла русская дипломатия. В Петербурге большие надежды возлагали на нового премьер-ми- нистра маркиза Антонио де Рудини. Он возглавил правительство в феврале и выступал за улучшение отношений с Францией и Рос­сией. Впрочем, Рудини не считал хорошие отношения с этими странами поводом для выхода из Тройственного союза и стремился расширить альянс с центральноевропейскими державами.

Известие о продлении Тройственного союза не обескуражило Петербург, полагавший, что русская политика сближения с Римом не только оторвет Италию от Германии и Австро-Венгрии, но и одновременно будет означать ее отдаление от Англии. Карикату­ра Тенниела — свидетельство того, как ревниво наблюдали в Лон­доне за русско-итальянским флиртом. Англичане дорожили друж­бой с Италией, считая ее ключом к Тройственному союзу. Русских же, напротив, представляли единственными «естественными вра­гами» на континенте. И Тенниел четко расставляет акценты — в его сатире только Россия явлена в зверином обличье.

Встреча в Монце вызвала в Лондоне приступ паранойи. Так, газета «Стандарт» приписала русскому министру иностранных дел Николаю Гирсу намерение отвлечь Италию от Тройственного со­юза и попытку связать ее обещанием сохранять нейтралитет в слу­чае осложнений на Востоке²⁷. Страх перед коварным русским мед­ведем, который, пользуясь своей «мужской» привлекательностью (равной, судя по Тенниелу, привлекательности двух немецких императоров, вместе взятых), может соблазнить итальянскую «про­стушку», как раз и выразил карикатурист.

К карикатуре прилагалась поэма, разоблачающая интриги бу­рого мишки Бруина. О дивидендах (в виде германских кредитов и льгот), полученных Италией в результате «заигрывания» с враждеб­ными альянсу странами, — ни слова. Вся вина за «погубленную репутацию честной женщины» возложена исключительно на медведя. Между тем «Панч» не упустил случая посмеяться над из­лишне подозрительными соотечественниками, назвав карикатуру «Блеф!» («Trying It On!»).

VII. «В постели с медведем». Роман

Уж кто-кто, а англичане хорошо разбирались в особенностях дипломатического флирта. О чем, конечно, прекрасно знали их соседи. Под маской блюстителя европейской нравственности пря­тался изощренный интриган. Вот что писала в 1892 году о сущно­сти английской политики французская «Фигаро»: «Англичане все­гда поддерживают “дружественные” отношения и одновременно частенько искусно используют сентиментальность и наивность других стран в интересах своей маленькой национальной игры»²⁸.

Францию свободная любовь не интересовала. Чтобы восстано­вить свое влияние в Европе после проигранной немцам войны, ей был нужен серьезный партнер.

18 ноября 1893 года газета «Солей» поместила пикантную ка­рикатуру Адольфа Вилле (Adolphe Willette) на русско-французский союз²⁹. Марианна (из одежды на ней только фригийский колпак) в постели обнимает белого пушистого медведя. Перины напоми­нают снежные сугробы, балдахин с ликторским пучком и двугла­вым орлом (геральдика Франции и России) — кочевую кибитку. В преддверии холодов темноволосая француженка (есть мнение, что Марианна на этом рисунке похожа на журналистку Жюльет Адан, активно пропагандировавшую союз с Россией) спрашивает русского медведя: «Скажи-ка, дорогуша: я отдам тебе сердце, но получу ли я твою шубку зимой?»

Сатирический рисунок явился откликом на ратификацию во­енной конвенции в 1893 году, ставшую финальным аккордом про­должавшихся несколько лет переговоров. В 1891-м между Росси­ей и Францией было заключено соглашение о том, что, если одно из государств окажется под угрозой нападения, они немедленно договорятся о принятии необходимых мер. Тогда же партнеры ре­шили подготовить военную конвенцию. Но прошел год, а конвен­ция не была согласована. Александр III считал, что дальнейшие шаги нужно целать очень осторожно. Французы, напротив, торо­пились. В июле 1892 года в «Фигаро» появилась инспирированная французским МИДом статья под весьма многозначительным заго­ловком .«Союз или флирт?»³⁰. «Будут ли две державы и дальше флиртовать друг с другом», ограничиваясь туманными “заверени­ями о взаимопомощи”, или же их отношения перерастут в твердый союз? — вопрошала газета. Одновременно к русскому императо­ру в Данию, где тот обычно отдыхал летом, из Парижа отправили эмиссара с предложением ускорить процесс. Рассказывают, что Александр III был весьма раздражен визитом незваного гостя: “Ев­ропа может и подождать, пока русский царь рыбачит” — был ответ. Тем не менее через месяц военная конвенция была под­готовлена. В августе 1892 году Россия и Франция договорились о взаимопомощи в случае агрессии со стороны какого-либо государ­ства, входившего в Тройственный союз. И вновь император про­явил осторожность, отложив утверждение конвенции больше чем на год.

Прологом к ратификации стал дружественный визит русской эскадры во французский порт Тулон. Он состоялся в октябре 1893 года. Встреча русских моряков превратилась в феерический двухнедельный спектакль с шумными демонстрациями дружбы, щедрыми застольями и приемами. Францию захлестнула волна русофильства³¹. Выступая на банкете в честь русских воинов, писа­тель Мельхиор де Вогюэ напомнил, что «во Франции Россию дол­гое время представляли в образе казака, сидящего на глыбе льда, с понятием “Россия” ассоциировалось что-то очень далекое, очень холодное и очень темное». Теперь все изменилось, и хотя «Россия географически по-прежнему далека и зимой там по-прежнему хо­лодно, темного там ничего нет… Образ России отныне запечатлен в сердце французского народа, и исторгнуть его оттуда никто не властен»³². В эти дни французская и европейская пресса нередко описывала франко-русские отношения в эротических образах. Многие газеты поместили рисунок французского художника Ка­ран д’Аша «Разборчивая невеста». Марианна изображена на нем в виде барышни, отвергающей ухаживания австрийского дворяни­на, английского денди, турецкого паши, испанского кабальеро, итальянского сеньора, прусского юнкера, а затем бросающейся в объятия русского казака³³. «Можно сказать, что Россия овладела Францией», — писала газета «Солей»³⁴. Карикатура «Марианна и северный медведь», как и положено разоблачительной сатире, этот тезис несколько подкорректировала. Франция любвеобильна и игрива, но к делу подходит всегда с холодной головой. Рисунок Вилле — возможно, одна из лучших иллюстраций франко-русских отношений. Симпатии значили очень много, но в большей степе­ни союз России и Франции был браком по обоюдному расчету.

VIII. «Медвежьи объятия»-2

В начале XX века конфигурация европейских отношений вновь изменилась. Тройственному союзу противостояла Антанта в составе Франции, России и Англии. Борьба за сферы влияния между враждебными блоками вылилась в мировую войну.

В августе 1914 года Германия владела инициативой, но была зажата между двумя врагами — Францией и Россией, что ставило ее перед необходимостью войны на два фронта. Немецкий план Шлифена предусматривал молниеносный разгром Франции. Ка­питуляция западного соседа должна была произойти в кратчайшие сроки, чтобы не дать успеть русской армии мобилизоваться и на­пасть на Восточную Пруссию. Затем предусматривалась переброс­ка дивизий на Восток и победа над Россией. Вся война, по расче­там немцев, должна была продлиться не более полугода.

Но мобилизация русских войск прошла значительно быстрее, а захват Восточной Пруссии полностью обескуражил командова­ние Германии. Немецкому орлу пришлось повернуть свой клюв и срочно перебрасывать дивизии на Восточный фронт. Бои шли в тех местах, где за 500 лет до этого, в 1410 году, состоялась Грюнвальд- ская битва, в которой литовско-польско-русско-монгольские вой­ска разгромили Тевтонский орден. Исторические аналогии пред­ставлялись в России свидетельством вечной расовой вражды немцев и славян³⁵. Хотя в битве при Танненберге армии Гинденбурга удалось остановить продвижение русских, атака на Париж была отбита французами, план Шлифена провалился, а с ним на­дежда на блицкриг — война продолжалась еще четыре года. Герой Первой мировой маршал Фош признавал в своих мемуарах: «Если Франция не была стерта с лица Европы, то этим прежде всего мы обязаны России, поскольку русская армия своим активным вме­шательством от влекла на себя часть сил и тем позволила нам одер­жать победу на Марне»,³⁶.

Событиям начала Первой мировой войны, очевидно, посвяще­на задиристая французская открытка 1914 года. Северный медведь в николаевской фуражке говорит кайзеровскому орлу: «Наконец я тебя держу!., и мы потанцуем». Карикатура смеется над провалом немецкой стратегии, давая понять, что положение хищной птицы унизительно и безнадежно. Части тела животных здесь могут иметь также геополитический контекст. Ноги орла — приграничные с Россией восточные германские земли — оказались уязвимы для крепких медвежьих лап — двух русских армий.

Итак, в сюжетах европейской карикатуры медведь персонифи­цирует русского императора и его ресурсы — большую православ­ную страну с холодным климатом и рабски покорным населени­ем. Главной чертой медвежьего характера является сила. Медведь всегда на первых ролях, он стремится «вести игру». При этом про­жорлив, жаден и вороват. Медведь агрессивен, может нарушить чужие права. Он «хозяин леса», царь-деспот. Ночной зверь, свету он предпочитает сумерки, просвещению — невежество. Часто в карикатуре медведь изображается единственным зверем среди людей — персонажей, олицетворяющих европейские страны. Кон­траст подчеркивает враждебную культурным европейцам природу России, ее «нецивилизованность» и даже дикость. Опасения вы­зывал циклический образ жизни медведя, его способность к «ре­генерации». Проблема контроля над Россией нашла свое символи­ческое решение в образах запертого в клетку или посаженного на цепь зверя. Отождествление с медведем усиливало русофобию. Вплоть до конца восьмидесятых годов XIX века в европейской ка­рикатуре русский медведь — негативная, в лучшем случае нейт­ральная фигура. Даже его любовь к сладкому трактуется как сла­бость, «вредная привычка».

С началом франко-русского сближения образ медведя стано­вится двойственным — не только демоническим, но и романтичес­ким. Русский медведь гиперсексуален. Но если в британских шар­жах это его качество сигнализирует «жительницам» европейского леса об угрозе стать жертвой медвежьего флирта, то во француз­ской сатирической графике медведь представлялся подходящим партнером для Марианны, верным и надежным ее защитником от хищного германского орла.

Надо признать, нынешние русские медведи, появляющиеся в западной карикатуре, вызывают куда меньшую симпатию.

 

Анджей де Лазари, Олег Рябов

 

Два медведя: государство и народ в польской межвоенной карикатуре

 

Способен ли «русский медведь» — сильный, огромный, дикий, непредсказуемый — вызывать чувства сострадания и жалости? В это можно поверить, глядя на карикатуру «У каждой палки два конца», опубликованную в польском сатирическом издании «Му­ха» в 1938 году (илл. 1). Медведь в наморднике, прикованный к столбу, на котором написано «Коммунизм», выглядит грустным и жалким. Советский лидер, однако, озадачен: он сумел укротить «русского медведя», но не чрезмерно ли? Не перестанет ли Евро­па его бояться?

В статье мы постараемся разобраться в этом образе, его генеа­логии и функциях, опираясь на польскую сатирическую графику межвоенного периода. Следует заметить, что польский материал представляет для исследователей «русского медведя» большой ин­терес¹. Не будет преувеличением сказать, что в течение некоторо­го времени Запад смотрел на Россию глазами Польши². В силу специфики истории взаимоотношений двух народов «русский мед­ведь» становится элементом польской культуры³, в частности ее визуальных образов.

Сравнение России с медведем восходит к XVII веку и в даль­нейшем занимает важное место в репрезентациях страны, обнару­живая себя в записках путешественников, политических пам­флетах, карикатурах. Так, среди “Писем о России” итальянца Ф. Алыаротти, изданных в 1759 году, есть датированное 13 июля 1739 года письмо, в котором тот предлагает уподобить Россию «огромному белому медведю, стоящему задними лапами на бере­гу Ледовитого океана, с хвостом, опущенным в воду, с мордой у Турции и Персии, в то время как его передние лапы распростер­ты на запад и восток». Ф. Альгаротти ссылается на мнение евро­пейских политиков, предостерегающих тех, кто собирается драз­нить этого медведя, и вспоминает Карла XII, который разбудил зверя, в результате чего тот поглотил часть его государства и пре­вратился в ужас Европы⁴.

Исследования по истории образа медведя позволяют сделать вывод о том, что в этот период в культурах Западной Европы он носил ярко выраженную негативную окраску⁵. «Русский медведь?

был призван служить «символическим пограничником»: идентич­ность Запада конструируется в немалой степени через исключение России⁶, и, очевидно, данный символ играет важную роль в обо­сновании положений и о цивилизационной чуждости России, и о ее отсталости⁷.

Как отмечает П. Меллер, в текстах западных писателей XVIII века русские, ассоциируемые с телесным и природным, противопоставлялись европейцам, ассоциируемым с разумом и цивилизацией; именно это, по мнению исследователя, и явилось отправной точкой представлений о России как об ursa major⁸. За­метим, что телесность и природность могут быть интерпретиро­ваны также в качестве тендерных маркеров инаковости, активно используемых для феминизации России-Матушки в западном дискурсе⁹.

В глазах европейских авторов европейскость как синоним ци­вилизованности — это лишь внешняя оболочка неспособного к прогрессу «русского медведя»¹⁰. «Крещеными медведями» назвал русских Г. Лейбниц¹¹. А. де Кюстин, одним из лейтмотивов книги которого была идея о русских как о нации имитаторов, выражал­ся еще более определенно:

Русские эти, дурно воспитанные, но уже хорошо обученные, хорошо одетые, решительные, самоуверенные, следуют по пятам за европейцами и превращают их изысканность в карикатуру… глядя на этих дрессированных медведей, я сожалею о медведях диких — русские покуда еще не просвещенные люди, но уже ис­порченные дикари¹².

Помимо варварства, нецивилизованности, отсталости, «медве­жья» метафора способствовала приписыванию русским и иных используемых в дискурсе Модерности для маркировки Другого черт, среди которых лень, косность, неспособность к прогрессу, непредсказуемость¹³. Наконец, «медведь» был призван акцен­тировать такую характеристику России, как агрессивность. Так, У. Черчилль говорил о «кровавых лапах русского медведя»¹⁴, а К. Маркс — о том, что «русский медведь способен на все, в особен­ности когда он знает, что другие звери, с которыми ему приходится иметь дело, ни на что не способны»¹⁵.

Очевидно, пробуждая страх, этот образ помогает обосновать определенную внешнюю политику в отношении СССР и России. Сегодня, например, «хищный медведь» лучше убеждает рядового жителя Запада в необходимости расширения НАТО, чем самые совершенные политологические трактаты. Неудивительно, что данный образ востребован в пропагандистском обеспечении воен­ных конфликтов с Россией, будь то Наполеоновские войны, Крымская война, русско-японская война, Первая и Вторая миро­вые войны, холодная война¹⁶. Его популярность в западном дис­курсе многократно возросла в последние годы после того, как не­которые западные политики и журналисты заговорили о новой холодной войне с «русским медведем». Исследуемый образ высту­пает фактором внутриполитической борьбы в западных обще­ствах¹⁷. Кроме того, обозначая границу цивилизованности, он спо­собствует достижению позитивной коллективной идентичности европейцев. Наконец, сегодня страх перед «русским медведем», русофобия, помогает созданию современной европейскости¹⁸ — подобно тому, скажем, как антиамериканизм является спутником формирования современной российскости. Мы не собираемся ут­верждать, что Россия не давала своим соседям оснований для стра­ха, однако хотели бы подчеркнуть: если бы «русского медведя» не было, его, по нашему мнению, следовало бы придумать.

Таким образом, «русский медведь» вызывает у европейцев многообразные чувства: и ощущение собственного цивилизационного превосходства, и страх, и опасение разбудить свирепого хищ­ника, и желание приручить его, а то и посадить на цепь. Кроме того, разумеется, этот образ имеет и позитивные коннотации; о медвежьей силе России вспоминают не только соперники, но и союзники¹⁹. На карикатуре, опубликованной в польском журнале в годы Первой мировой войны, успехи русского оружия изображе­ны так: «русский медведь» учит немца танцевать «казачок» (илл. 2).

Разумеется, симпатию у польских карикатуристов «русский медведь» вызывал нечасто. Отмеченные функции медвежьей мета­форы России — маркировка границы, достижение позитивной коллективной идентичности, сплочение нации перед лицом опас­ности, самооправдание — реализуют себя и в польской культуре. Существует точка зрения, согласно которой для политик идентич­ности польского национализма были необходимы подобные «вар­варизация» и «ориентализация» русскости/советскости/российскости²⁰.

Примечательно, что одно из наиболее ранних польских изоб­ражений России в облике медведя принадлежит А. Орловскому — художнику, большая часть творческой биографии которого связа­на с Россией. Его рисунок «Медведь с лаптями» (1823), посвящен­ный перипетиям европейской политики, трактуют как аллегорическое изображение Франции, немецких государств и России в виде орла, ворона и медведя²¹.

Первые опыты сатирической визуализации России в польской графике восходят к XVI11 веку²². Период же между Первой и Вто­рой мировыми войнами предоставляет особенно богатый матери­ал. Это связано прежде всего с тем, что межвоенный период — это «золотой век» политической карикатуры как жанра. Другая причи­на — характер советско-польских отношений, индикатором кото рых стали два военных конфликта. Неудивительно, чтоЧтма отно­шений между двумя странами занимала одно из центральных мест в польской графике; ей уделяли большое внимание основные са­тирические журналы (в том числе “Mucha”, “Cyrulik Warszawski”, “Szpilki”, “Wroble na dachu”) и ведущие карикатуристы (Б.Новаковски, Л.Барски, А.Романович, В.Липински, Б.Федышин, Р.Андерсен, К. Грус, Я.Ф.Топольски и др.).

Советско-польская война 1920 года стала событием, которое обусловило особенности портретирования восточного соседа на весь межвоенный период, включая и медвежий лик России. Преж­де всего отметим, что если большевики отправились на войну под знаменами классовыми: объединять пролетариев всех стран, то поляки — под национальными. Только что обретенная независи­мость была наивысшей ценностью как в польской политической мысли, так и в общественном сознании. Это определило и две ос­новные тенденции репрезентаций Советской России в сатиричес­кой графике.

Одна заключалась в эксплуатации традиционного образа рос­сийского врага, который сформировался в предшествующие годы; подчеркиваются его звериная жестокость, восточное варварство, цивилизационная чуждость и империалистические амбиции. Дру­гая связана с образом нового, более страшного, чем царизм, вра­га, который в Польше начали строить не столько на русофобии, сколько на антисемитизме²³. Врагом польского народа (и русско­го!) в первую очередь стал «безнациональный» большевик; он изображен, в частности, как меняющий «европейскую» Россию на «еврейскую» (вытаскивая из слова «европейская» буквы «о» и «п»)²⁴.

Ярким примером первой тенденции служит рисунок Б. Новаковского «Охота на медведя», опубликованный в период августов­ского наступления Красной Армии на Варшаву (илл. 3). Изобра­женный на ней медведь со звездой был призван убедить поляков в том, что бойцы М. Тухачевского несут польскому народу не осво­бождение от эксплуататоров, а новое, очередное порабощение рос­сийско-советским империализмом. В оценке событий 1920 года, данной Ю. Пилсудским, польский белый орел противостоял «дву­главому уроду, хотя этот последний и перекрасился в красный цвет»²⁵. Олицетворяя смертельную опасность, «русский медведь» помогал сделать национальные границы приоритетнее классовых²⁶.

Вторую тенденцию иллюстрирует карикатура “Поляк и большевик” вышедшая несколькими неделями позже²⁷. Она включает в себя два рисунка; на одном из них польский воин преследует удирающего медведя; на другом показано, что тот догнал не­приятеля, однако в его руках остаемся лишь Медвежья шкура, в которую ранее был облачен комиссар в облике барана с акцен­тированной евоейской внешностью. Таким образом, подобная «демедведизация» Советской России также выступала характерной чертой репрезентаций большевистского режима, по крайней мере в 1920-х годах.

Итоги войны порождали в Польше как чувство военного пре­восходства, так и опасения нового вторжения Красной Армии. «Поверженный Голиаф», «колосс на глиняных ногах» – эти обра­зы сатирической графики должны были про^монстрировать слабость восточного гиганта²⁸. Одна из карикатур показывает убито­го медведя, шкуру которого приготовились делить империалисти­ческие державы (илл. 4).

Вместе с тем «русский варвар» изображался готовым в любой момент вновь напасть на Польшу — “пускай только царь Троцкий даст приказ”, — и в качестве символа российско-советского им­периализма медведь был незаменим.

Приведем фрагмент рассказа польского писателя Ю. Каден-Бандровского “Белая медведица” вошедшего в сборник «На берегу большой реки» (1928); автор рассказывает о впечатлении, которое произвело на него изображение России в облике медведя.

Отец принес только что купленную карту Европы, на которой страны были представлены в образах людей и зверей. Маленькая Польша в конфедератке плакала в белый платочек: судной сторо­ны ей угрожал прусак в шлеме, с другой — австриец в тирольской шляпе, с третьей — к конфедератке тянулась огромная белая медведида, с черным носом и черными глазами. Это Россия. Того ри-сунка и той боли, какую мы тогда ощутили, я не забуду никогда. Мы с Ижиком долго обдумывали месть — сколько и каких солдат можно выставить против России…³⁰

Очевидно, аналогичные чувства по отношению к Советской России должны были вызвать и другие изображения медведя, угро­жающего своим соседям Например, он показан одержимым жаж­дой мести за поражение в русско-японской войне на рисунке, по­священном конфликту на озере Хасан (илл. 5).

«И хочется, и колется» (1924) — карикатура с таким названием изображает медведя, которому приглянулась Бессарабия (илл. 6).

Заметим, что обыгрывание пристрастия зверя к меду было из­любленным приемом сатириков (и не только польских³¹), призван­ным иллюстрировать алчность большевистской России: на рисун­ке 1929 года медведь собирается полакомиться китайским медом³², на карикатуре 1931 года — французским (илл. 7).

Обращает на себя внимание тот факт, что медвежья метафора служила обоснованию не только идеи опасности, исходящей от большевиков, Чно и тезиса о цившндаационном превосходстве Польши, занимая заметное место среди других маркеров, которые также были предназначены к демонстрации неполноценности России³³. Инаковость русс кости эксплицируется через традицион­ные для вападного дискурса диакритики.

«Ивана» пинками выставляют за дверь Европы — так красно­речиво идея чуждости Советской Россиияввропейской культуре выражена в рисунке, посвященном подписанию Мюнхенского договора (илл. 8)³⁴.

Типичный русский с польской карикатуры этого периода изображается с неопрятной бородой или щетиной, нечистоплот­ным, неряшливо одетым; излюбленной мишенью карикатуристов остается пьянство³⁵. Пожалуй, схожие черты приобретал и медведь, например, на карикатуре 1936 года (илл. 9).

Тема традиционного варварства дополняется сюжетами вар­варства нового, большевистского, космополитического: большеви­кам с их «коммунистическим чванством» приписывается презрение к культуре³⁶. Другая особенность нового варварства — атеизм большевистской идеологии; в этом плане показательна карикату­ра, на которой «большевистский варвар» изображен с топором, занесенным над символами христианства³⁷; очевидно, образ нации как защитницы христианских ценностей Европы от «безбожных коммунистов» становится важным Элементом новой идентичнос­ти Польши.

Обращают на себя внимание и явно азиатские черты персона­жей карикатур³⁸. Отметим, что одним из атрибутов «азиатской России», которую в западном дискурсе нередко рассматривали в качестве наследницы империи Ахеменидов, когда-то угрожавшей свободолюбивым грекам³⁵, является рабство населения, отсутствие политической свободы. Эти черты, как подчеркивается в польской карикатуре, не только не исчезли при большевиках, но значительно усилились⁴⁰.

Это был очень важный момент, который и обеспечил появле­ние медведя с другим — народным/национальным русским — лицом. Идея антинародности/антирусскости большевистского ре­жима — столь значимая для идеологического противостояния «Отечеству мирового пролетариата» — эксплицируется через ре­презентации различных аспектов советской действительности. Польские карикатуристы создавали рисунки, которые показыва­ли классовое расслоение в «Большевии»⁴¹, причем на протяжении 1920-х годов данная тема нередко наделялась антисемитскими коннотациями⁴². В таком контексте понятен другой модус «рус­ского медведя» этого периода, который выступал в роли жертвы «большевистского» государства. Так, карикатура 1927 года изоб­ражает Россию в образе медведя, которого дрессирует Л. Троц­кий⁴³. Образ поменялся в тридцатых годах, когда германская угроза, репрессии по отношению к евреям и вдобавок сталинские «зачистки» в СССР отодвинули польский антисемитизм на зад­ний план и «враг с Востока» стал более «русским». Однако боль­шевистский режим остался антинародным, и одним из символов народа, порабощаемого государством, по-прежнему выступает «русский медведь».

На рисунке «Известия из России» показаны два медведя, не­легкая судьба которых призвана убедить польского читателя в том, что российское государство всегда сохраняет свою деспотическую природу. Один медведь говорит другому: «В действительности в России ничего не изменилось, лишь железные царские кандалы сменили на деревянные большевистские колодки» (илл. 10).

Заметим, что данный мотив охотно обыгрывался сатириками; так, карикатура 1930 года изображала мужика, согнувшегося под тяжестью большевистской звезды. «Ни татарское рабство, ни царский режим не были такими тяжелыми, как эта звезда», — го­ворит он⁴⁴.

Очевидно, этот конфликт между государством и народом да­вал польским авторам надежду, что «русский медведь» сбросит наконец «иго комиссаров». Диалог большевика и народа показан в карикатуре «Дал бы Бог» (1929): «Ну, мишка, становись комму­нистом!» — «А мне это давно уже надоело» (илл. 11).

Таким образом, можно говорить о двух модусах «русского мед­ведя» в польской сатирической графике. Один из них символизи­ровал «звериный оскал империализма» и само российско совет­ское государство. Другой же, как мы видим, был призван вызывать скорее сочувствие; медведь рассматривается как жертва государ­ственной бюрократии, в какие бы одежды — белые или красные — она ни рядилась. Медведь олицетворяет народную Россию, высту­пая в качестве символа подлинной русскости. Заметим, что и в народном облике он выступает символом границы, маркируя рос сийскую цивилизацию как чужую и низшую: образ рабского по­ложения народа еще более отделяет Россию от западных стран. От государства, которое так обходится со своими гражданами, не сле­дует ждать пощады и гражданам других стран.

Польская сатирическая графика межвоенного периода пре­красно понимала различия между русским народом и советским государством — фактически между русскостью и совете костью, чего не скажешь о современном восприятии России польскими политиками и публицистами. Не было проблем и в послевоенное коммунистическое время. Польская интеллигенция сочувствовала русской эмиграции, дис­сидентам — всем несоветским, по их мнению, писателям, по­этам: Булгакову, Солженицыну, Окуджаве, Высоцкому… Враг и медведь были советские, как на самиздатском рисунке времен Солидарности (илл. 12).

За двадцать последних лет многое изменилось, что хорошо видно по польской русофоб­ской публицистике и, напри мер, по речам президента Польши Л. Качиньского, который, отмечая в 2009 году годовщину 1 и 17 сентября 1939 года, в тоталитарных злодеяниях обвинил, к сожалению, «не ком­мунизм, а великорусский шови­низм»⁴⁵. Однако польская траге­дия под Смоленском в апреле 2010-го, сострадание и скорбь рос­сиян однозначное осуждение Путиным и Медведевым сталиниз­ма за катынское преступление привели к тому, что поляки вновь осознали неправомерность отождествления русскости, российско- сти и советскости. Будем надеяться — уже навсегда.

 

Магдалена Жаковска

 

 Изображение России-медведя в немецкой карикатуре 1914-1945 годов. 

 

Тенденция к одностороннему видению России и инструментализации ее

образов про­является как в их идеализировании, так и в демонизации¹.

 

Эдмунд Дмитрув

 

Das ist der PreuBen schonstes Ziel, den Rus– senbar zu lausen.

Der Dreck ist ihnen nie zuviel, sie tun es ohne Grausen.

 

«Simplicissimus». 1904. № 20

 

Россия, не отказывающаяся от собственной «инаковости», опасная, таинственная и привлекательная, представляет собой классический образ Чужого для людей с Запада. На Западе в ли­тературном и философском дискурсе преобладают образы этого государства как Другого, воображаемого пространства, в котором собралось все чужое, возбуждающее, опасное². Специфическим местом и временем развития и «научного» доказательства правиль­ности национальных стереотипов стала Германия первой полови­ны XX века. В этом государстве, пережившем две мировые войны, Великий кризис и разочарование послеверсальской политикой держав, имел место апогей немецкого национализма, расизма, славянофобии, пропаганды лозунгов «Lebensraum» и «Drang nach Osten».

Ни до, ни после этого в Германии не появлялось так много русофобской риторики.

Согласно изображениям и ожиданиям, — пишет польский историк Эдмунд Дмитрув, — рядом друг с другом существовали образы России как угрожающего могущества и одновременно обед­невшего, слабого […] «гиганта на глиняных ногах»³.

Описание черт «типичного» славянина, отождествленного по преимуществу с русским, «было основано на схеме: немцы = куль­тура, разум, организация, порядок, творчество; славяне = варвар­ство, инстинкт, “темное царство”, отсутствие организационных (прежде всего государственно-созидательных) способностей, бес­порядок, леность»⁴. В риторике Й. Геббельса русский является «бесконечно злым и бесконечно добрым», «фанатически настро­енным как в правде, так и во лжи», «юным и одновременно зре­лым, имея в виду глубину [его] чувств»⁵. Во время войны Г. Гим­млер, иллюстрируя тезис о «двойной душе» русских, писал, что даже трудолюбивый и богобоязненный русский — это, в сущности, «необузданный зверь», склонявшийся «к самым извращенным де­лам, вплоть до поедания своих товарищей и до укрывания печени соседа в своей сумке»⁶.

Эти лозунги — в смягченной форме — в немецких русофоб­ских и русофильских стереотипах существуют, очевидно, до сих пор. Их иконографическое выражение я буду обсуждать на мате­риале представляющих «русского медведя» карикатур, которые публиковались в самых популярных немецких сатирических жур­налах, «Simplicissimus» и «Kladderadatsch», в период с начала Пер­вой мировой войны до окончания Второй мировой.

Карикатура, особенно политическая, являет собой искусство прикладное. Чем хуже отношения между государствами, тем чаще изображения соперника наделяются наименее лестными характе­ристиками; никого карикатуристы так охотно не увековечивают, как Врага. Напротив, чем лучше отношения, тем менее востребо­ванной становится сатирическая графика. Что же касается Врага покоренного, то он, как правило, не появляется в карикатуре со­всем. В эту схему вполне вписываются закономерности репрезен­таций в Германии России/СССР и русских: чаще всего они гости­ли на страницах немецких сатирических изданий, когда выступали для немцев угрозой, Чужим, а именно:

– во время Первой мировой войны (1914 – 1918);

– в гитлеровское время до начала Второй мировой войны (1933 – 1939);

– во время Великой Отечественной войны (1941 – 1945).

И наоборот, Россия/СССР и русские удостаивались меньше­го внимания со стороны немецких карикатуристов, когда были для Германии «товарищем по несчастью» или же союзником:

– в период после Февральской революции (1917);

– после заключения мира между Германией и Советской Рос­сией (1918);

– во время польско-советской войны (1920);

– в период с Рапалльского договора (1922) до прихода Гитле­ра к власти (1933);

– между началом Второй мировой и началом Великой Отече­ственной войны (1939—1941).

Вместе с тем необходимо принимать во внимание, что кари­катура представляет собой искусство, в котором сиюминутный практический интерес побеждает не всегда. Это своеобразное зер­кало, в котором отражаются устойчивые национальные стереоти­пы и предубеждения — как сознательно, так и бессознательно, непроизвольно. Немецкое сатирическое искусство обсуждаемого периода вписывается в эту схему. Очевидно, многим немцам слож­но было избежать русофобии даже в те периоды, когда этого тре­бовали от них пропагандистские наставления. Этот факт, на мой взгляд, становится достаточно очевидным, если сравнить способы репрезентаций России/СССР с характером портретирования дру­гих государств, удостоенных внимания в немецких сатирических журналах. Прежде всего подчеркнем, что Россия и ее граждане значительно чаще были представлены при помощи образов живот­ных. Даже когда рисунки выражали положительное отношение к России/СССР, в них использовалась животная метафора. Принципиально, что Россия нередко являлась единственным зверем среди людей. При этом я не обнаружила ни одной карикатуры, в которой, напротив, Россию/СССР в человеческом обличье сопро­вождали бы звериные образы других государств.

Самым популярным символом России и СССР в Германии был медведь. Уже в конце XVII века, когда “крещеными медведя­ми” назвал русских Готфрид Лейбниц⁷, понятие «русский медведь» укоренилось в немецком стереотипе этого государства и было на­делено теми чертами, которые приписывались этому зверю в сим­волике древних германцев. Согласно этим представлениям, мед­ведь выступал в качестве царя зверей, посредника между небом и землей⁸, магического зверя, культ которого связан с культом пло­дородия⁹. Немецкий семиотик Рудольф Гросс сформулировал даже тезис, что медведь служил для германцев своеобразным символом «сверхчеловека». Магического красно-бурого медведя причисляли к числу божественных зверей. Бурый медведь символизировал мужскую, в том числе сексуальную, силу¹⁰. Популярный в немец­кой геральдике, он наиболее известен как символ «грубой» Саксо­нии; а также в облике достойного бурого медведя присутствует в гербе Берлина¹¹.

В первой половине XX века российское/советское государство часто изображалось в образе медведя. Русский народ был представ­лен как могучий бурый медведь, скованный или разбивший око­вы; сразу после Февральской революции его атрибутом стал фри­гийский колпак¹². Похожий медведь, только наделенный такими атрибутами, как корона, сабля или офицерский головной убор, олицетворял российскую армию и власть. Советское государство сначала изображалось в облике красного или белого медведя, од­нако его главным символом довольно быстро — особенно после 1933 года — стал рыжий «медведишка» в буденовке, с серпом и молотом или же с красной звездой на космах. Тот же медведь был представлен как символ «коммунистической заразы», угрожающей миру¹³. В облике медведя карикатуристы изображали также прави­телей — в первую очередь облаченного в медвежью шкуру варвар­ского, демонического Сталина¹⁴.

Отметим также «цветовую палитру» «русского медведя»: он был красным, белым, бурым, зеленым (!), но чаще всего рыжим.

В «русском медведе» немецких карикатуристов совместилось много отрицательных черт. Если согласиться с диагнозом Эдмун­да Лича, что самым выразительным способом изображения Дру­гого в западной культуре является представление его в облике ди­кого зверя¹⁵, то Россия/СССР стали классическим случаем для Германии (Европы). В качестве символа государства он чаще все­го воплощал чуждость и угрозу, которые нес цивилизованному миру хищный, варварский восточный монстр¹⁶. Изображение рус­ского/советского государства в облике зверя оправдывало отно­шение к нему как к дикому зверю¹⁷. В качестве символа русского народа (изображая народ, карикатуристы, как правило, не отож­дествляли русскость с советскостью) медведь был призван во­плотить его дикость, невежество, пьянство, нищету, пассивность, рабство¹⁸.

Образ «русского медведя» в немецкой карикатуре не был од­нозначным. С одной стороны, подчеркивались сила, грубость и «извращенный эротизм» русских. С конца XIX века популярность приобретает сюжет объятий «русского медведя» и Марианны. Маркируемый как примитивный самец, он воплощал «темную» сторону маскулинности. Карикатуры внушали, что он мог, по непонятным причинам, очаровать распутницу Францию¹⁹; однако у германской красавицы-блондинки — цивилизованной Европы он вызывал лишь отвращение и презрение²⁰.

С другой стороны «русский медведь» мог изображаться и положительно, символизируя могущество и мужественность евро­пейского Самсона, атакованного со всех сторон²¹. Медведя изо­бражали также в виде нейтральной фигуры — равноценного парт­нера государств, составляющих концерт держав. Он не был одинок в немецком зверинце народов. Его партнерами были: Ан­глия — лев, Франция — петух, Италия — волчица, Соединенные Штаты — стервятник, Китай — дракон, Польша — свинья, крыса, вошь. Медведь выглядит иногда вполне нейтральной фигурой и на фоне других образов России/СССР, характерных для немецкой сатирической графики. Апогей недоброжелательности наступил, разумеется, после 22 июня 1941 года. В то время СССР стал изоб­ражаться, среди прочего, в облике вооруженной могущественной обезьяны и красного хищного чудовища, козлоногого сатаны с лицом Сталина²³

Подводя итог, следует шметить, что образ «русского медведя» существовал в немецкой пропаганде в качестве своеобразного сим­волического Эльдорадо. Его было возможно использовать в каче­стве обоснования как русофобских, так и русофильских немецких стереотипов; он способствовал созданию и образа союзника, и нейтральной фигуры, и Врага. Этим и можно объяснить такое вни­мание к медведю со стороны карикатуристов. Чаще всего он ста­новится востребованным во время Первой и Второй мировых войн, реже — в период 1922—1932 годов, когда во взаимных отно­шениях Германии и СССР номинировало сотрудничество, даже своеобразная дружба. Однако следует отдавать отчет в том, что даже поддержка «русского медведя» не снимала с него клейма Чуждости.

Необходимо также заметить, что мед­ведь как символ России/СССР в принци­пе не появлялся непосредственно в на­цистской пропаганде — в журналах, филь­мах, брошюрах. В этой пропаганде СССР и его жители были анимализированы опо­средованно, будучи представлены на ри­сунках в окружении, например, вшей или крыс. Возможно, это связано с тем, что дикие звери в нацистской идеологии являлись предметом культа²⁴; у древних германцев, ко­торыми так восхищались в Третьем рейхе, медведь был царем жи­вотных. Другой фактор отмечает Эдмунд Дмитрув. По его мнению, образ России-медведя не подходил для антисемитской пропаган­ды (разве что в облике медведя изображали русский народ, угне­тенный коммунистами). Иными словами, определенный дефицит использования образов животных для портретирования русских в нацистской прессе (как, например, «Volkischer Beobachter», «Brennessel») можно объяснить тем, что в глазах нацистов самым тяжким способом заклеймения Врага являлась его семитизация²⁵.